«Если сравнивать с Атаманово, то Париж, несомненно, лучше, — думал я рассеянно. — Но, возможно, Харьков окажется не такой дырой…»

Мы отправили самолетом в тыл обер-лейтенанта Кукейна. Он был ранен при налете еще на Успенскую, сначала нам показалось — легко, но затем к ранению добавилась простуда, грозившая перерасти в воспаление легких и Бог еще знает во что. Германская армия не может позволить себе роскошь потерять столь выдающегося офицера, поэтому Кукейна, бессильного, в жару, на носилках погрузили в самолет. «Тетушка Ю» подняла его в облака, и скоро мать-Германия раскроет своему героическому сыну любящие объятия. Если только «Тетушку» не собьют русские.

В последнее время их самолеты летают все чаще и бьют все злее: кажется, у них где-то неиссякаемый источник техники. Скорее всего, их снабжают наши исконные враги — англичане. А людей в России неограниченный ресурс. Когда будет выработан славянский материал, на смену придут азиаты.

Мы вручили Кукейну письма для родных, и он слабым голосом обещал, что отправит их, как только окажется дома.

Я писал маме о немецких поселениях, где не осталось ни одного жителя, «но жив еще немецкий дух», рассказывал смешные случаи из солдатского быта, хвалил моих товарищей. «Враг отступает перед нами почти без сопротивления, — писал я, — и скоро эта земля, некрасивая и плохо ухоженная, узнает настоящего хозяина. Привет и хайль Гитлер!»

В ночь на 19 ноября я проснулся от холода. Говорят, в аду жарко — черти поджаривают грешников на сковородках и все такое. Я бы поменялся с этим адом, потому что в том аду, где внезапно пробудились среди ночи все пехотинцы 64-го и все танкисты 2-го танкового, было дьявольски холодно. Среди ночи внезапно ударили морозы — стало минус пятнадцать, не менее.

Мы развели костры, мы сожгли все, что удалось найти горючего и бросить в огонь, и все-таки не согрелись. Мороз схватил льдом жидкую грязь. Когда рассвело, мы увидели, что наши танки не просто завязли в грязи — они намертво вмерзли в нее.

Никогда — ни до, ни после — не слышал я таких слов. В жизни не подозревал, что люди в состоянии так ругаться. Поначалу мы еще пытались выйти из положения — прогревали моторы, разводили костры. Но скоро стало понятно, что все это бесполезно. Украина впилась в нас своими мертвыми пальцами, как старуха-колдунья, — и непременно сделает попытку утащить нас к себе в подземное царство.

Самое скверное было то, что у нас не имелось никакой зимней одежды. Считалось, что кампания закончится до наступления настоящих холодов. Похвальный оптимизм, который, к несчастью, не оправдал себя. В результате каждый утеплялся, как мог. Большинство превратили одеяла в плащи. Имелись и другие изобретения, вроде соломы, набитой в сапоги. По деревням искали русские шубы и шапки, и некоторые счастливчики действительно что-то находили.

Мой экипаж отправился на подобный промысел двадцатого числа. Мы забрели в одну маленькую деревню, и прямо на окраине нас обстреляли из пулемета. Оказывается, там засели бандиты.

Те из русских, кто не попал в плен и ухитрился вырваться из наших клещей, никогда не уходили далеко: вооруженные, они неизменно возвращались и пытались наносить урон нашим войскам при любой возможности. У нас рассказывали, что русские расстреливают своих без вопросов, если те хотя бы несколько дней побывали в окружении. Подозревают, что они начали работать на немцев. Кстати, подозрение небезосновательное: к нам действительно переходили красноармейцы, как я уже говорил, те, кто мог быть использован на технических или тяжелых работах. Эти помощники были истощены и довольно часто умирали от переутомления, но недостатка в них никогда не наблюдалось. Мы всегда могли заменить умерших свежим материалом.

Бандиты же вели себя нагло, иногда устраивали налеты, но до сих пор ни разу не нападали на Атаманово-Вассовскую — очевидно, у них недоставало сил, чтобы штурмовать этот хорошо укрепленный и бдительно охранявшийся объект. Зато солдаты, отошедшие от основных частей, считались у них лакомой добычей.

— Здесь же не было бандитов! — унтер-офицер Трауб выглядел так, словно его обманули в наилучших ожиданиях и он жаждет получить от начальства внятный ответ — почему такое произошло.

Я мог лишь пожать плечами:

— Вчера не было, сегодня появились. Такова нынешняя ситуация, Трауб. Вы должны привыкать.

Мы пришли к выводу, что наши соседи разбили очередную русскую часть, и эти разбойники — из числа уцелевших. Они бесцельно поливали нас из своего пулемета, пока не закончились патроны. Русские, как мы заметили, всегда щедро расходуют боеприпасы, не заботясь о том, как будут их пополнять: характерная их особенность, которая приносила свои плоды, когда боеприпасов хватало, и гибельная в тех случаях, когда они оказывались загнанными в ловушку.

Мы отсиделись в канаве, дожидаясь, пока патроны у них иссякнут, а потом бросились на врага с автоматами. Но когда мы добежали до пулемета, там уже, естественно, никого не было.

Мы не стали обходить эту деревню, справедливо подозревая, что бандиты — неизвестно еще, сколько их там, — затаились в одном из домов и следят за каждым нашим шагом. Попусту рисковать танкистами ради того, чтобы выкурить нескольких бандитов из берлоги, мне не хотелось. Я считал, что жизнь даже одного квалифицированного танкиста не стоит десятка жизней русских варваров.

Командир полка выслушал мой доклад и обещал передать его командиру 64-го, чтобы тот, в свою очередь, отправил людей очистить деревню.

21 ноября, когда пехотинцы двинулись на деревню, там уже никаких бандитов не оказалось.

Досадный инцидент, что и говорить.

Мы покинули Атаманово 30 ноября.

6 декабря сорок первого года у Ново-Петровки нас встретила какая-то недобитая русская танковая часть. Боеспособными оставались у нас не более двадцати танков. Все мы были уставшими, нас постоянно мучил холод. Человек определенно может приспособиться к чему угодно, только не к холоду.

Русские танки валили с холма, как огромные насекомые. Вокруг них и позади них бежали стрелки — характерные грязно-серые фигурки. Наша артиллерия открыла огонь. Мы двигались вперед, не останавливаясь ни на миг. Местность здесь была равнинной, с невысокими холмами; единственную неприятность представляли овраги и Balka, перерезавшие степь и сопоставимые с окопами Великой войны; но наши танки, в отличие от неуклюжих монстров той эпохи, превосходно умели одолевать такие препятствия.

Вдруг мой танк остановился и резко повернулся на месте. Второй толчок сопровождался характерным звуком: я понял, что мы горим. Трауб убит, башенный стрелок тяжело ранен. На мне горел комбинезон, я сумел потушить его, только выскочив из танка. Тюне оказался невредим и вытащил башенного стрелка. Левая рука у меня была сильно обожжена. Некоторое время Тюне тащил на себе нашего раненого, но скоро опустил его на землю и оставил. Мы с Тюне бросились к соседнему танку — это была «четверка» обер-лейтенанта Краевски.

Вместе с пехотинцами мы бежали по полю, замерзшая грязь громко хрустела под нашими ногами и под гусеницами танка. Тяжелые темные тучи висели так низко, что, казалось, пытались давить на наши головы.

Неожиданно я увидел прямо перед танком Краевски русского — он как будто вырос из-под земли: серая фигура с круглой каской на голове, взмах рукой — и танк загорелся. Я выстрелил в него из люгера, и он исчез под гусеницами танка, продолжавшего двигаться вперед. Этот человек — если он действительно был человеком, в чем я на миг усомнился, — просто нырнул обратно в землю, из которой на миг высунулся. Танк остановился. Он пылал.

Мы подбежали ближе, застучали в люк, пытаясь открыть его. Тюне прикрывал меня, когда я залезал в танк. Краевски был серьезно ранен, мы выволакивали его вдвоем — он оказался чертовски тяжелым. У Тюне кровь текла из-под шлема, пачкая лоб. Мы остались на месте, остальные побежали вперед. Рядом с нами действовали артиллеристы, а мы больше ничего не могли сделать. Скоро русские отошли. Они потеряли десять танков, мы — два.