— Нельзя, — твердым, не допускающим возражений тоном ответил командующий. — Она прибывает с основной группой журналистов. Не сомневаюсь также в том, что она лично настаивает на этой поездке. Возможно, канцлер Альберт Шпеер побаивается своей мамаши. Такое с любыми канцлерами случается сплошь да рядом. Но тебе-то, Морозов, ее бояться совсем не обязательно. Ты же советский человек.

— Да никого я не боюсь…

Какого черта холеную немецкую домохозяйку, а то, небось, и баронессу-графиню, несет в наши степи, да еще при морозе в тридцать градусов? Очень ей надо смотреть на развалины Сталинграда, на горы трупов, пирамиды из касок и брошенных немецких винтовок… Такие, с позволения сказать, пейзажи и здоровенного мужика-то с ног валят.

А вдруг она в обмороки падать начнет? Не хватало мне еще, на смех личному составу, таскать на руках пожилую фрау и подносить ей нюхательную соль.

Не то чтобы я совсем рассиропился, пустил слюну и принялся жалеть фрау Шпеер. Наших матерей немец не жалел. И насмотрелись наши матери на такое…

Но это во мне обычные чувства говорили. Та сторона моей личности, которая каждого немца голыми руками порвать бы хотела. Вторая составляющая чекиста — то есть горячее сердце.

А холодный разум требовал иного, поэтому пришлось мне взять себя в руки. Наверное, я даже молчал не слишком долго.

— Дайте мне с собой водки хорошей или спирта, товарищ командующий, — попросил я. — Фляжки три, если можно. Померзнет у меня фрау-то. Да и для бодрости духа ей не помешает.

— Тут от немцев шнапса осталась пара ящиков, — сообщил командующий.

— Шнапс, между нами, гадость, да и слабенький он, — возразил я.

— А чекист соображает, а? — Командующий закурил, скомкал пустую пачку папирос и бросил на пол, сразу вытащил из кармана новую и положил перед собой. — Ладно, лейтенант, будет тебе водка. Понимаю, не для себя просишь, для дела.

Он подмигнул:

— А шампанского даме не положено. Не заслужили немцы шампанского, а?

Я не стал уточнять, чего, с моей точки зрения, заслужили немцы. Пешкова потягивала чай и молча слушала, о чем мы говорим.

— Мы тоже пока не заслужили, — задумчиво молвил командующий.

— Почему это? — вскинулся Силантьев. Он всегда такие вещи обостренно принимает — на собственный счет.

— Потому что в противоположном случае нам бы его прислали прямо из Москвы, — ответил командующий. — В цистерне с надписью «Живая рыба» — для конспирации… Ладно, товарищ Силантьев, хватит нам с тобой мурыжить лейтенанта. У него теперь забот по горло. Мамаша Шпеер небось пожелает самолично удостовериться, в каких условиях содержатся пленные.

— Кстати, я тоже этого желаю, — подала голос Пешкова. — Только не устраивайте мне «потемкинские деревни», показывайте как есть.

— Вас, Екатерина Павловна, проведем везде и повсюду, без утайки. Приказ товарища Сталина, — заверил майор Силантьев. Водочная слеза подрагивала в углу его выкаченного глаза, зрачок был странно расширен, красная сетка покрыла белок. Майор смертельно устал и держался на последнем вздохе.

Пешкова кивнула ему.

— Договорились. Мне завтра понадобятся автомобиль, водитель и пропуск. Послезавтра я должна уже быть в Москве. Я знаю, что у немцев началась эпидемия тифа. Как бы она дальше лагерей для пленных не пошла. И это только часть проблемы…

— Ну, немцы бы эту проблему решили просто — с помощью одного массового расстрела, — сказал командующий. — В гигиенических целях. А вот мы себе такую роскошь позволить не можем.

— Немцы — тоже, по крайней мере, сейчас, — заметила Пешкова. — Что дает нам надежду вернуть домой хотя бы часть захваченных ими в начале войны красноармейцев. — Она посмотрела на меня. — И ваша миссия, товарищ Морозов, заключается в том, чтобы помочь этому процессу.

— Понял, — кивнул я. — Только у меня вопрос.

— Еще вопрос? Какой непонятливый, — проворчал командующий.

— Есть ли хотя бы намек на то, где может обретаться капитан Шпеер? Известно, где он воевал?

— Воевал он, товарищ Морозов, в составе Второго танкового полка. Ошметки этого полка занимали завод «Красный Октябрь», пока их оттуда не выбили. Куда они подевались потом — выяснять придется вам. Полномочия у вас самые широкие. Действуйте по обстановке. Докладывать — ежедневно. Найдете труп — пусть будет труп, ничего не попишешь. Идите, готовьтесь.

Я козырнул и вышел с КП.

Холодный ветер плеснул мне в лицо, кольнул щеки и нос острыми иголками. Глаза заслезились. Я снял рукавицу, протер лицо, снова надел рукавицу.

О личной жизни гитлеровского руководства было известно очень немногое. Гораздо больше мы знали о командирах, с которыми имели дело непосредственно: о Готе, Манштейне, Паулюсе. А уж кто такой Шпеер и какие там у него родственники — этого никто и подавно не выяснял. Зачем? А теперь вот оказывается — нужно… Правильно говорил мой первый командир, латыш Валдис: не бывает лишней информации, бывает лишь скорбное неумение ее приложить.

Я должен по полной программе подготовиться к встрече с мамашей Шпеер. Не упустить ни одной мелочи. Думай, Морозов, думай. Как тебе, простому лейтенанту Особого отдела, рабочему парню с московской окраины, год рождения семнадцатый, образование семь классов, русский, член ВКП(б), встретить пожилую немецкую даму — родительницу самого влиятельного в «новой Германии» человека?

Я подумал-подумал и для начала отправился на склад, где затребовал валенки небольшого размера и ватные штаны. Новые!

«Виллис» проехал по грунтовке к железнодорожной насыпи, спустился под нее и покатил к Царицынской балке. Кругом не было ничего, кроме развалин. Город казался кружевным — узорная вязь вылущенных домов на фоне пустого неба.

Проходили красноармейцы, проскакивали на большой скорости грузовики. Один раз я видел колонну пленных. Они уныло брели по заснеженной степи, постепенно растворяясь в ее просторах.

— До чего же с лица черные, — поделился я с моим водителем, — как головешки.

— С голодухи, — флегматично пояснил водитель.

«Виллис» вместе с шофером выделил мне майор Силантьев. От себя оторвал. С мясом. Это были его личный «виллис» и его личный шофер.

Фамилия водителя была Гортензий. Сержант Гортензий оказался человеком исключительно сложной судьбы, которая включала в себя мелкие правонарушения, по молодости лет совершенные на территории буржуазной Литвы, переезд в Ленинград в 1940 году, работу сторожем, кладовщиком, киномехаником, затем — Сталинградский фронт, месяц в штрафной роте и два ранения, одно легкое, другое не очень.

Ростом он был немногим повыше ста семидесяти сантиметров, широкий в плечах, костлявый, руки чуть длиннее, чем положено по пропорциям, нос хрящеватый, лоб с выпирающими костями, глаза небольшие, светлые.

Свое личное имя сержант в обиходе скрывал, но по документам я знал, что его зовут Ромуальд Сигизмундович. Лет ему было тридцать четыре.

— А вы откуда знаете, сержант, что непременно с голодухи?

— Нагляделся в Ленинграде, — ответил Гортензий. — Да вы, товарищ лейтенант, в моем личном деле наверняка видели.

— He помню, — искренне ответил я. — Остановите, приехали. Это где-то здесь.

Комендант «Госпиталя для военнопленных номер один» майор Блинов уставился в мои документы так, словно читать не умел, а только прикидывался. И держал их не вверх ногами исключительно по счастливому стечению обстоятельств.

Это был здоровенный мужик под два метра, краснощекий, с мясистым лбом, небольшими серыми глазами, крупными залысинами, седоватый, возраст — лет сорок, сорок три.

— Ну, и что тебе тут понадобилось? — вопросил он, возвращая мне документы и хозяйским взором вцепившись в штабной «виллис».

— Ты, товарищ майор, с моими бумагами хорошо ознакомился? — осведомился я. — Или так, видимость показал? Веди, демонстрируй хозяйство.

— У меня тут полный порядок, — заверил Блинов. — Фриц по струнке ходит.