В глаза форани ударил солнечный свет. Засады не было. То есть во все те ловушки, которые были ей приготовлены, сначала Таанретом, а потом отцом и Кешо, она уже попалась, и теперь ее, похоже, отпускали по той же причине, по которой выгоняют на улицу, «даруя свободу», престарелых, ни на что не годных рабов. Молодая женщина замедлила шаг, плечи ее опустились, и тут от края первой террасы, обрывавшейся крутой стеной, выходящей прямо на идущую к морскому порту дорогу, донесся нетерпеливый крик:

— Ильяс! Ну наконец-то! Сколько тебя можно дожидаться?!

Она подняла голову и увидела на фоне нестерпимо сиявшего в солнечных лучах моря Нганью, Дадават и еще какого-то незнакомого мужчину. Или нет, знакомого. Третьим был Фанкел — тот самый воин, которого Таанрет звал некогда в бреду и который возглавлял защитников «Мраморного логова», столь удачно отбившихся года полтора назад от отряда подосланных Кешо убийц.

— А мы тебя ждали-ждали и не вытерпели. Даже Усуглас хотел на террасу лезть, насилу его удержали.

Нганья, подбежав к Ильяс, потащила ее к широкому парапету, ограждавшему край императорских садов. Фанкел, скупо улыбнувшись, принялся разматывать веревочную лестницу, убранную, дабы не привлекать внимания проезжающих по дороге в порт и из порта. Дадават, всхлипнув, обняла подругу за талию и замахала рукой мужу, стоящему в некотором отдалении от дороги между двумя крытыми арбами. Запряженные в них ослики старательно объедали выжженную солнцем траву, наряженный в серую хламиду Усуглас был по-прежнему толст, неуклюж и ничуть не похож на оксара. Чувствовал он себя, однако, в непривычном наряде неплохо и так увлекся разговором с голоногим мальчишкой-возницей, что не заметил ни появления на парапете Ильяс, ни подаваемых ему женой знаков.

— О Эрентата Любвеобильная! Усуглас! Неутомимый слон мой, взгляни на меня и вспомни, ради чего мы сюда прибыли! — мгновенно раздражаясь, окликнула его Дадават.

Солнце светило Ильяс в спину, но море сияло и блестело так ослепительно, что глядеть на него было совершенно невозможно. Но и не глядеть было тоже нельзя, ибо море означало свободу. И потому молодая женщина смотрела на него во все глаза, смотрела за себя и за Таанрета, который никогда уже больше не сумеет его увидеть. Дувший с моря бриз тотчас высушивал выступавшие на ее глазах слезы, и она думала о том, что готова вечно любоваться покачивающимися на легкой волне суденышками, которым, казалось, ничего не стоило в любой момент сняться с якоря и унестись под протяжные крики чаек к далеким, неведомым берегам.

По утрам император Кешо любил работать в Зале Алых Цапель. По утрам он бывал особенно раздражителен, и вид похожих на черное зеркало вод занимавшего половину зала бассейна, в котором цвели белые лилии и плавали ленивые золотисто-красные рыбки, действовал на него успокаивающе и умиротворяюще. Время от времени он прерывал доклад секретаря, ударяя длинной палочкой в серебряный гонг, и, подождав, пока рыбешки, размером с ладонь, словно выкованные из червонного золота, подплывут к краю бассейна, кидал им несколько щепоток сушеного мотыля из стоящей перед ним маронговой шкатулки, декорированной накладными решеточками из пожелтевшей слоновой кости.

Говорят, предшественник Кешо — император Димдиго, содержал трех алых цапель и получал удовольствие, наблюдая за тем, как те охотились за золотисто-красными рыбками. Стены зала до сих пор украшали искусные изображения алых цапель, бродящих по заросшему тростником болоту, но у Бибихнора Кешо никогда не возникало желания иметь во дворце этих непревзойденных охотниц за рыбами и лягушками. Что бы ни болтали о нем злые языки, он вовсе не был жестоким. Во всяком случае, не был жесток без необходимости и, слушая доклад Чхолата о том, что в Пиете закончено формирование двух очередных дромад копейщиков, был далек от того, чтобы потирать руки от удовольствия. Разумеется, грядущая война с Саккаремом была неизбежна и его не могло не радовать, что подготовка к ней идет полным ходом, однако из этого ещё не следовало, что ему не давали спать лавры завоевателя. Нет-нет, будь на то его воля, он предпочел бы наслаждаться прелестями мирной жизни, но проклятая казна оскудевала с прямо-таки катастрофической быстротой, и все попытки наполнить её, не прибегая к грабежу соседей, оканчивались неудачами и лишь усугубляли бедственное положение дел…

— О, несравненный, Амаша просит тебя принять его, — доложил Хранитель императорских покоев, с низким поклоном возникая на пороге зала.

Секретарь поморщился, Кешо, вздохнув, сделал ему знак подождать в приемной и потянулся за покрытыми воском памятными дощечками, на которых записывал то, что не желал доверять бумаге.

Начальник тайного имперского сыска был невысоким, чрезвычайно толстым мужчиной с плоским одутловатым лицом и резким пронзительным голосом, от которого у Кешо начинало порой отчаянно свербеть в ушах. Подобно большинству своих подданных, он не любил Амашу, за коим прочно укрепилось прозвище Душегуб, но, будучи человеком здравомыслящим, не мог не признавать его выдающихся способностей и потому скрепя сердце терпел подле себя. Более того, осыпал милостями и всевозможными знаками внимания, стремясь тем самым скрасить неприязнь, которую не мог ни перебороть, ни даже скрыть. Пытаться скрыть её от такого проницательного человека было бы, впрочем, пустой тратой сил, награды же Душегуб получал заслуженно и, зная, что к числу любимцев императора не принадлежит, без особых причин на глаза ему старался не попадаться.

Кешо поджал губы и нахмурился: коли уж Амаша решил прервать доклад Чхолата и предстать перед ним с утра пораньше, стало быть, новости у него отменно скверные. А этого добра — видит Тахмаанг! — у них и без того хоть отбавляй, так что проявлять в данном случае прыть было совершенно ни к чему. Ежели, конечно, Амаша не получает извращенное удовольствие от возможности лишний раз досадить своему повелителю…

— Я осмелился побеспокоить тебя в неурочный час, дабы сообщить, что лекарь-аррант, коего ты велел доставить во дворец, выехал из города вместе с Газахларом в Терентеги, — приступил к цели своего визита Амаша после произнесения положенных при обращении к императору приветствий и славословий. — Газахлар не внял моим намекам и не пожелал оставить своего домашнего лекаря в «Мраморном логове», и теперь, дабы залучить его во дворец, необходим указ, скрепленный твоей подписью и печатью.

Толстяк приблизился к столику, стоящему на краю бассейна, и протянул сидящему в кресле императору свиток, намотанный на специальную круглую палочку.