— Да не хочу я сюда! Не хочу! — заорал аррант, вздымая над головой сжатые кулаки. — Не надо мне такой помощи! Не-на-до! Слышите, вы, Великие Боги!..

Сверток с «Дополнениями» выпал из-за пазухи Эвриха, исписанные, покоробившиеся листки рассыпались по снегу, но он даже не заметил этого. Не чувствовал он и тяжести повисших на его руках женщин, не слышал встревоженного лая шарахнувшегося от него пса, успокаивающего лепета Ниилит… Бронзовоствольные сосны, седые от инея избы, вызолоченные солнцем сугробы, изукрашенная синими узорами белоснежная скатерть реки запестрели, замелькали у него перед глазами осколками разбитого витража. Вид чудесного, радостного, горячо любимого им мира наполнил его душу отчаянием вместо успокоения, ибо с каждым мгновением Эврих все отчетливее понимал, что, сколько бы он ни взывал к Небожителям, сколько бы ни проклинал непрошеную помощь Аситаха, непоправимое уже случилось и никакое волшебство не перенесет его отсюда к подножию Самоцветных гор. И не будет его душе покоя, пока не прижмет он Кари к своей груди, не узнает наверняка, что стало с Алиар, Тайтэки и Атэнаань…

— О Всемилостивый Отец Созидатель, страшен твой гнев, но и милость твоя ужасна! Мог ли я помыслить, что исполнишь ты мои желания столь непотребным образом?.. — бормотал аррант непослушными, дрожащими губами и сердце его сжималось от беспокойства за девушку-степнячку, о чувствах своих к которой он до этого как-то не задумывался, от тревоги за ее подруг и оставшегося в Тин-Вилене Волкодава. И вставали перед внутренним взором Эвриха бесконечные дороги, которые должно ему пройти, дабы отдать долги, растущие, помимо его воли, как катящийся с горы снежный ком. Долги, за которые невозможно расплатиться до конца, ибо не придумана еще мера для сердечного участия, душевной заботы, сострадания, дружбы и любви…

Отложив Тилорнову самописку, Эврих закусил губу и в сомнении покачал головой. Чем дольше он работал над новой своей рукописью, тем меньше она походила на «Описания стран и земель» достопочтенного Салегрина. Так оно, разумеется, и должно было случиться: дорожные заметки путешественника неизбежно будут отличаться от кропотливого труда землеописателя, безвылазно, если не считать посещений блистательного Силиона, просидевшего всю жизнь в Верхнем Аланиоле. Эврих, однако, так до сих пор и не сумел решить: радоваться ему следует или печалиться по поводу того необычного творения, которое выходит из-под его пера. Увы, в нем не было ничего от ученого трактата, и более всего, хотя и это сравнение являлось притянутым за уши, напоминало оно сказания о Богах и героях минувших времен. С той весьма существенной разницей, что писал он о своих современниках, живых и хорошо знакомых ему людях. И следовательно, рассказ о них надобно было вести как-то иначе, чем принято было у аррантов повествовать о похождениях Прекраснейшей, проделках Вестника Богов и деяниях Морского Хозяина, а у сегванов, например, о Храмне и Хегге.

Глядя на бегущие за бортом «Ласточки» длинные иссиня-черные волны, молодой аррант пытался представить, как отнеслись бы его наставники и товарищи по учебе в Силионской Школе к идее расчленить его рукопись на две части, одна из которых, предназначенная для ученых мужей, являлась бы продолжением Салегриновых «Описаний стран и земель», а другая рассказывала о Хрисе, Тразии Пэте, Хономере, Тилорне, Волкодаве, Кари, Ниилит и всех тех, с кем пришлось ему пережить немало волнующих, а порой и страшных приключений. На первый взгляд мысль эта, посетившая его в Беловодье, куда перенесся он по воле Аситаха из Врат, являвшихся в то же время мостом через Гремящую расщелину, отделявшую Вечную Степь от Самоцветных гор, была дикой и едва ли не кощунственной.

«Выпускнику Силионской Школы не пристало слагать в угоду простонародью дешевые вирши и занимательные побасенки», — изрек бы с презрительной миной щеголеватый Фелиций Тертц, твердо решивший посвятить свою жизнь расшифровке клинописных таблиц бесследно исчезнувшего с лица земли государства умбогу и немало преуспевший на этом поприще. «Друг мой, одумайся! Какое дело Взыскующим Вечных Истин до того, чьими трудами и при каких обстоятельствах доставлены были, скажем, семена и луковицы хуб-кубавы в Нижнюю и Верхнюю Аррантиаду? Неизмеримо больший интерес представляют собой свойства этого дивного растения, о коих и надлежит нам, проведя соответствующие исследования, поведать в трактате, дабы облегчить труд лекарей и врачевателей обоих миров», — ласково посоветовал бы ему престарелый Николас Пагиари, отрываясь от склянок и реторт, в коих булькало, вскипало или выпадало в драгоценный осадок то, что превращалось им впоследствии в чудодейственные мази, порошки и микстуры, исцелявшие от ломоты в костях, глухоты, желудочных колик, сердечных болей и фурункулов.

Эврих усмехнулся, представив, как искривилась бы физиономия маститого Вассония Руфа, загляни тот в нынешние его описания подвигов варвара-венна в трактире «Сегванская зубатка». О да, силнонские ученые мужи едва ли одобрили бы рукопись, названную им условно «Удивительные странствия», а между тем работа над ней доставляла ему ничуть не меньше удовольствия, чем приведение в порядок второй части «Дополнений» к землеописаниям достопочтенного Салегрина. Тогда же, в Беловодье, в ожидании весны, он, стесняясь показать начало своего нового творения Тилорну, зачитал кусочки из него Ниилит. Готовящаяся стать матерью, молодая женщина слушала его с интересом, не пытаясь, впрочем, скрыть охватившее ее недоумение: уж больно непохоже было прочитанное молодым аррантом на прежние его писания, на трактаты Зелхата Мельсинского и все то, что ей доводилось читать прежде. Потому-то и отношение свое к «Странствиям» она выразила крайне осторожно: дескать, пиши, что подсказывают тебе разум и сердце, а время покажет, что из этого получится. Тыква — не виноград, орех — не морковь, но разве кто-нибудь ставит им это в вину?