— Господин Шпеер? — осведомилась она. — Как вы себя чувствуете?

По-немецки она говорила безупречно.

— Как скотина, — ответил я.

Она чуть улыбнулась:

— Ничего, скоро всё закончится. Выпейте воды.

И ушла молодой, бодрой походкой.

Я перевел взгляд на моего сопровождающего:

— Кто это?

— Это советский посол, госпожа Александра Коллонтай.

— А выглядит как гувернантка.

— Она старый большевик и очень сильный дипломат, — сказал мой спутник. — Напрасно вы пытались ее смутить. От слова «жопа» эта дама в обморок не падает.

Я промолчал.

Сейчас эта миловидная старушка обсуждает с влиятельными господами какие-то важные международные проблемы. А в качестве приятного, хотя малозначительного дополнения — подношение канцлеру Германии: его незадачливый младший брат. Лишняя карамелька в рождественском кульке.

Вошло еще несколько человек. Я надеялся, что они, как и остальные до них, пройдут через комнату и куда-нибудь денутся, но эти остались. Один из них, в длинной русской шинели устаревшего образца, долго плескал себе в лицо из умывальника, потом из умывальника же пил. Обтер лицо ладонью, стоя среди комнаты.

Он был бледный, с синевой отрастающей щетины на тяжелом подбородке, с огненными глазами самоубийцы. Поймав мой взгляд, он уставился на меня в упор, бесстыдно, как будто сравнивал и определенно видел, кто из нас двоих моложе, крепче, лучше.

Внезапно он произнес несколько слов, которых я не понял. Я перевел взгляд на немецких офицеров, потом на русских — те не понимали тоже. Только тогда я сообразил, что это и есть Якоб Джугашвили и что говорит он по-грузински. И как только до меня это дошло, он начал смеяться.

В смехе Якоба звучало не торжество, а твердая уверенность в будущем. Прочная, как всеобщая убежденность в том, что рано или поздно мы все умрем.

Вернулась кукольная Коллонтай. На короткое время задержалась возле Якоба. Она смотрела на него ласково и тревожно, как пожилая тетушка смотрит на подросшего племянника. Затем перевела взгляд на меня, глаза ее стали холодными.

Якоб теперь молчал, лихорадочное веселье сменилось угрюмством. Время тянулось. Я перестал чувствовать вообще что-либо. Просто хотелось лечь в постель, закрыть глаза и перестать быть.

— А как вы освободились? — спросила Нина.

— Освободился? — Я споткнулся посреди тротуара. Ее вопрос прозвучал неожиданно. О своем избавлении от плена я никогда не думал как об освобождении. Это определенно было чем-то другим.

— Ну да, — она продолжала идти, сосредоточенно глядя себе под ноги. — Например, Анри бежал из немецкого концлагеря. Правда-правда. А вы?

— Меня, Нина, просто выкупили, как полезное животное. Барана, например. Только не воображайте, — быстро спохватился я, — будто я из-за этого переживаю.

— Да? — Она искоса посмотрела на меня. — А что вы чувствуете?

— Да ничего… Иногда мне приходилось слышать: мол, «испытания его сломили»… Что значит — «сломили»? Как это вообще происходит? В чем это выражается? Просто в один прекрасный день подходишь к зеркалу с бритвой, привычно, на миг, задумываешься: побриться или перерезать себе горло? Выбираешь, как обычно, первое и спокойно бреешься… И вдруг всеми печенками осознаешь: ты выбрал это не потому, что продолжаешь бороться, а просто потому, что сломлен, потому, что не способен даже на самоубийство. Так, что ли? Попробуйте сказать это вслух. Прислушайтесь к тому, как это звучит. «Я сломлен, я сломлен»… Еще раз взгляните на отражение в зеркале. Вот лицо человека, который сломлен.

— Это то, что происходит с вами? — спросила она.

— Понятия не имею…

Мне вовсе не хотелось резать себе горло, мне хотелось всего лишь избавиться от себя самого. Любым способом. Появление Нины стало для меня спасением, пусть и на короткое время. Я мог больше не думать о себе, я получил возможность думать о совершенно других людях и бриться с полным равнодушием к тому, что происходит в зеркале.

— Мы пришли. — Неожиданно она остановилась перед обшарпанной дверью. — Входите, передохнем. А вечером я познакомлю вас с товарищами.

Дом был угловым и выглядел необитаемым. Некоторые окна по фасаду, на втором и третьем этаже, были выбиты.

Нина толкнула парадную дверь. Комната консьержки стояла нараспашку. При жидком свете из заклеенного газетой окна видно было, что она наполовину сгорела. Оттуда тянуло стылой влагой.

Вслед за Ниной, пялясь на ее утешительно прекрасные ноги, я поднялся на пятый этаж.

— В самом начале войны в этот дом попал снаряд, — пояснила Нина. — Жильцы разбежались, у многих погибли все вещи.

— Так вы здесь одна?

— Вообще-то я жила здесь с тридцать шестого года, — отозвалась Нина, простукивая каблуками ступеньку за ступенькой. — И коль скоро бежать из Парижа мне не удалось, то и квартиру решила не менять. Никому, кажется, в голову не приходит, что в этом доме еще может кто-то оставаться. Здесь ни разу не случалось ни облав, ни обысков. Сюда вообще никто не приходит — кроме тех, кому обо мне известно. Удобно, правда?

Квартира Нины оказалась маленькой, полутемной, с желтыми засаленными обоями. Трудно поверить, что здесь обитает молодая красивая женщина. И как она ухитряется из куч неопрятно наваленного хлама извлекать свою изящную одежду?

Одна дверца огромного платяного шкафа была раскрыта настежь, и я видел, что на полках, где аккуратные домохозяйки держат белье, громоздятся связки газет, истрепанные балетные туфли, рваные обувные коробки, ненужные фарфоровые предметы, вроде солонок. Гора каких-то вещей, накрытая шалью, вырисовывалась на софе.

Эта квартира битком набита подробностями. Раздолье опытному наблюдателю. Бери любую группу предметов и делай выводы. Вот, например, в горшке с фикусом — окурки самых разных фасонов и сортов, рядом — хрустальная пепельница с отбитым краем, в ней — засохший букет фиалок, пилка для ногтей и католический образок на порванной веревочке. Наверное, всё это что-нибудь да значит. Наверное.

Из-за того, что комната была захламлена, она казалась еще более пыльной, чем лавка старьевщика. Она была не просто обжитой — казалось, с самого сотворения мира в ней обитают люди и клопы.

Клопы. Невольно я вздрогнул.

Нина тотчас это заметила:

— Вам холодно, Эрнст? Вы нездоровы?

— Я вполне здоров… — пробормотал я. — Могу справку из госпиталя показать.

— Тогда почему вас трясет?

— Это так заметно?

Она пожала плечами:

— Возможно, у вас малярия. Обычное дело после плена, так говорили мои знакомые. Если так, то скажите, у меня где-то завалялся хинин. Вообще меня можете не стесняться. Я повидала, наверное, уже всё, что только может повидать женщина моего возраста… Так что вы меня ничем не удивите. Говорите прямо.

Ну, я и спросил прямо:

— Скажите, Нина, у вас водятся клопы?

Вопреки своему заявлению, она выглядела озадаченной:

— Честно признаться, парижские квартиры никогда не отличались особой чистотой, так что блохи у нас — самое обычное дело. Но почему вы спрашиваете? Недолюбливаете насекомых?

Она еще пыталась превратить всё это в шутку.

— В России нас заели вши, — ответил я. — Но вши — факт медицинский и потому скучный. Я же имею в виду таинственную связь между клопами и мной. Если во всем этом доме, Нина, прячется хотя бы один клоп, скоро он меня отыщет.

— Вот и проверим! — засмеялась Нина.

Она опустилась на корточки под окном. Ее силуэт обрисовался на фоне стены: прямая, чуть выгнутая спина, напряженные икры в тонких чулках.

Нина подняла стоявший на полу маленький примус и поставила на подоконник. Отыскала в горшке с фикусом коробок спичек.

— Вскипячу чаю, — пояснила она. — Где-то у меня завалялись сухари и кусок сыра…

Она пошарила на одной из полок платяного шкафа, извлекла из-под груды газет мешочек, сшитый из пестрого старого платья. Сохранились даже пуговицы.