Помощник командира завёлся не на шутку и, казалось, теперь ничто его не сможет остановить. Лицо налилось кровью, губы дрожали. Он нервно отбросил в сторону вахтенный журнал.

— Надоело! У нас нет прав! У нас одни обязанности и долги! Родине, начальству, миру, вселенной! Теперь ещё и нашим дедам! А я жить хочу нормальной жизнью! И все сидящие в этой бочке хотят. Сколько нам ещё в ней сидеть? Что нам осталось? Перетопить весь немецкий флот? Легко! Становись, фашисты, в очередь! А дальше что? Мне нет и тридцати, а я не знаю, как жить дальше. И никто не знает. Перед нами стена, и мы упёрлись в неё лбами! А вы, товарищ командир, — «приказ»! Это всё вам говорю не я, это говорит экипаж. Спросите любого, что он думает о своём будущем? И каждый скажет: его нет!

Сомов снял пилотку и, вытерев вспотевший лоб, подвёл итог своей речи:

— Товарищ командир, нужно что-то делать. Назад, в своё время, нам дорога отрезана. Так давайте думать, как нам здесь жить нормальной жизнью. Жизнью людей, а не набитых в консервную банку шпротов.

Командир спокойно выждал, пока Сомов выпустит пар и, когда тот замолчал, спросил:

— Всё? Ты закончил? Особенно мне понравилось про шпроты. Душевно… Теперь, мой юный друг, послушай меня.

Дмитрий Николаевич провёл ладонью по начинающей преждевременно седеть стрижке римского легионера и вдруг поймал себя на мысли, что не знает, что говорить дальше. Срыв помощника был скорее закономерностью, чем случайностью. Автономка сама по себе нагрузка на психику и тело чрезвычайная. Достаточно посмотреть на людей, пришедших из длительного похода, и возникает мысль, что они побывали в преисподней. У них особые глаза, взгляд дикий, много лишних, неконтролируемых движений. Они не сразу отвечают на вопросы, подавлены. А если ещё к этому добавить сумасшедшую ситуацию, в которой оказался их экипаж, то вообще удивительно, что этот разговор не произошёл месяцем раньше.

Командир, задумавшись, молчал, глядя в обращённые к нему лица. С чего начать? Сказать, что у него самого всё это уже сидит в печёнках? Или привести пример о том, что американские подводники после шестидесятисуточного похода реабилитируются на Майами семьдесят пять суток вместе с семьями, а российским, после трёх месяцев подводного плавания, в лучшем случае поднесут жареного поросёнка и, заглядывая в глаза, потрясут руку? Или, может, даже раздадут совковое изобретение, основное назначение которого — вроде бы чего-то всунуть в руки, но при этом ничего не дать? Имеет это изобретение вид цветного ватмана и называется «грамота». А уже на следующий день экипаж выгонят на уборку прикреплённой за лодкой территории, потому что — вы там, в море, отдыхали, а у нас здесь комиссия и строевой смотр на носу. От этого подводники только набираются крепости металла, из которой сделаны их лодки. Закаляются и согнут в бараний рог мягкотелых американцев. Нет, не то! Фальшиво и не к месту. На такие тонкие и болезненные вопросы должен отвечать замполит. Но Дмитрий Николаевич сомневался, что болтливый Сан Саныч сумел бы выйти победителем из этой ситуации. Скорее всего, ещё сильнее всё бы запутал. И вся психологическая обработка свелась бы к отборному мату. А может, очередной раз пообещать, что они обязательно что-нибудь придумают?

Командир тоскливо вздохнул. Пауза затянулась, и нужно было что-то говорить. Но не успел он открыть рот, как ожил «Каштан», и усиленный динамиками голос командира седьмого отсека заглушил все звуки на центральном посту.

— Центральный! Авария в седьмом отсеке! Повторяю, авария в седьмом отсеке!

Но едва Дмитрий Николаевич схватил «банан», чтобы уточнить, в чём дело, как в центральный пост влетел главный механик и, задыхаясь, выкрикнул:

— Командир, ЧП!

— Что случилось? Валентиныч, что в седьмом?!

— Командир, командуй срочное всплытие! Пока ещё есть давление!

Доведённый до автоматизма алгоритм действий экипажа в аварийной ситуации сработал мгновенно. Лодка вздрогнула и через пару минут уже застыла у побережья чёрным чудовищем. Дмитрий Николаевич сделал с перископом два круга, но море и побережье были пустынны. Наконец, отдышавшийся Валентиныч смог объяснить: разорвался проходящий через каюту мичманов трубопровод высокого давления. По счастливой случайности в ней никого не оказалось. Чудовищной силы воздухом под давлением в каюте переломало всю мебель, а личные вещи и форменную одежду связало в такой узел, что иначе, чем ножницами их отделить друг от друга стало невозможно. Воздухом высокого давления продувают цистерны балласта — для того чтобы лодка могла всплыть. Случись эта авария на глубине, и хлынувшая в балластные цистерны вода потащила бы лодку камнем на дно.

Через несколько минут после того, когда, как говорится, опасность миновала, и механики занялись в уже спокойной обстановке ремонтом трубопровода, Дмитрий Николаевич провёл ладонью по бледному и мокрому лицу и, нажав клавиши всех отсеков, взял в руку микрофон. По лодке разнёсся его осевший и взволнованный голос:

— Внимание, экипаж! Говорит командир!

Теперь он знал, что говорить.

— Наша лодка — не бочка, мужики! Она живая. Я не буду вспоминать, сколько раз она прощала нам ошибки, а, бывало, и глупости! И не буду рассказывать, сколько раз спасала нам жизнь. Так за что же мы с ней так? Ей скоро уже тридцать лет, и наш главный механик не даст соврать: за всю её службу не было даже мелкой поломки!

Валентиныч, в подтверждение командирских слов, степенно кивнул.

— Пока жива она, живы и мы. Она не бочка, она наш дом и крепость! И сейчас она больна, потому что болен её экипаж! Сегодня нам был намёк. И хорошо, что лодка нас вновь простила.

Дмитрий Николаевич порылся в памяти, пытаясь вспомнить, какие аварии были на других подводных лодках их проекта. И вспомнив, что случилось несколько лет назад с одной из лодок их дивизии, сказал:

— А если бы дал течь сальник главного циркуляционного насоса турбины? Такое было! Или парогенератор зафонтанировал радиоактивным кипятком?

— Пронеси, Господи! — Валентиныч в ужасе округлил глаза и скомканно, чтобы никто не успел заметить, перекрестился.

— Я не буду повторяться, что сейчас мы в автономке. Но я уверен, что мы вынесем и это испытание. Я верю вам, но и вы верьте мне. Я знаю, чувствую, ведаю, думайте как хотите, но я уверен, что пройдёт и это! И мы выберемся из этой временной пропасти. Как? Не спрашивайте! Не знаю. Но как ваш командир, я заверяю вас, что не обману. Но и требовать буду со всех вдвойне! Соберите волю в кулак и наберитесь терпения! Вы лучший генофонд России! Вы элита её мужского населения! Так не позорьте себя нытьём и хлюпаньем соплей! Впредь любые пораженческие бредни считаю преступлением! Разговоры о передаче лодки в чьи-либо руки — преступление вдвойне! Только с ней мы преодолеем все трудности. Без неё мы — ноль!

Дмитрий Николаевич тяжело, так, что зафонил микрофон, выдохнул. Даже сама мысль о том, чтобы отдать кому-то лодку, казалась ему ужасным предательством.

— Сейчас осмотреться в отсеках. Доложить об обнаруженных замечаниях. На рабочих местах навести порядок. Через полчаса пойду с проверкой! Я всё сказал! А теперь — поход продолжается!

«Банан» упал на стол, и по отсекам разнёсся свист и скрежет. Затем всё стихло. Командир оглядел притихший центральный пост и, споткнувшись взглядом о залившегося пунцовой краской помощника, произнёс:

— Это же надо — бочка… Язык бы тебе вырвать! И ещё! Передай всем, что отныне возвращаем обязательный для командиров боевых частей и служб доклад в 17.00! А то только и способны, что материться, как малые дети, а в головах от безделья бардак!

Главный механик с восхищением посмотрел на командира, показал оттопыренный большой палец и проникновенно произнёс:

— Командир, золотые слова! Ничего лучшего я в жизни не слышал. Особенно про детей.

Шеффер довольно улыбнулся и осмотрел своих пленников.

— Вы уже освоились? Нет? Признаться, я тоже никогда не мог понять, как они умудряются жить в этой трубе месяцами.