— Терять уже нечего.

— Есть, — возразил Гренс, — еще как есть… Его добрую память о тебе. Больше ты от него ничего не получишь. Это тебе не Андрюша Короед, которого можно замучить до смерти, вытащить с того света и снова замучить. Этот мальчик, может быть, не знает, чего хочет, зато точно знает, чего не хочет. У меня сложилось впечатление, что он не хочет жить, и я его прекрасно понимаю… даже в чем-то завидую. А вообще-то… — Гренс со скрипом поднялся на ноги, — я должен вернуться к рассвету. Единственное, что могу посоветовать тебе по старой дружбе, — расспроси моего засранца. Как следует допроси. Чаще всего он, конечно, обманывает. Найди способ заставить его говорить правду. — Он так же скрипя, развернулся и поковылял к лестнице.

— Ты уверен, — остановил его Матлин, — что я не должен даже проститься с ним?

— Да, — спохватился Гренс, — чуть не забыл! — он вынул из кармана обрывок клеенки. — Возьми. Это все, что он велел тебе передать. Больше вам действительно говорить не о чем.

Когда фигура Гренса растворилась в алых лучах заката за дальними аллеями, Феликс рискнул развернуть послание и прочел его в окно, распахнутое над садом. Вдумчиво и выразительно, как учили на пионерских линейках. Будто под окном стояла ликующая толпа соратников по борьбе, а не мертвая безветренная тишина.

Не прочел он вслух лишь последней, самой красноречивой строки, смысл которой навсегда остался для него загадкой: «Феликсу Матлину, другу моего отца, с уважением и благодарностью посвящаю».

Еще секунду Феликс находился в стадии осмысления происходящего. Впрочем, никто не знает, чему равнялась секунда такого осмысления. Вполне возможно, что минутам, часам, но алое солнце еще не успело коснуться краешка павильонного горизонта.

— Стой!!! — закричал он в вечернюю тишину парка. — Гренс, остановись! Вернись! — но обратно вернулось лишь сонное эхо.

Феликс бросился к панораме и вывел обзор с единственного уцелевшего «глаза-наблюдателя», ушедшего под купол павильона. В красных сумерках паркового ландшафта было отчетливо видно, как крошечная фигура старого Гренса из последних сил, что есть мочи, улепетывает в направлении горы, подозрительно бодро перебирая уставшими ногами и опираясь на белую палку с крюком на конце.

— Ксарес, — Матлин переключился на связь с ЦИФом, — помоги мне, родной. Я за все отвечаю. Это последний раз, когда я отвечаю за все.

Ксарес настороженно поглядел на него из темноты переходного отсека, в котором его застала связь.

— Ты решился?

— Еще не совсем. По дороге решусь окончательно.

Ксарес еще раз настороженно поглядел на Матлина и по-человечески кивнул.

— Мне надо время, чтобы подготовить индикатор. Часа три.

— Через три минуты я буду у тебя, — ответил Матлин и вскочил в лифт.

Индикатор, который мадистологи между собой обычно называют «зеркальным», Ксар раздобыл у Кальтиата. Точнее, получил в подарок. Это приспособление, казалось бы, совершенно бесполезное для фактуролога, изначально применялось для индикации и коррекции технических биоструктур, подверженных «глюкам» переменной агравитации: разболтанные ускорители мкроскоростного диапазона, оборудование антенн, элементы конструкций, побывавшие в аномальных зонах, — все эти «тонкие материи» в критической ситуации подвержены такой аномалии, как сдвижка временной координаты. Чтобы выявить сдвижку, точнее сказать, идентифицировать предмет, иногда используют такого рода «зеркала» для выявления возможных агравитационных отклонений в системе. Но Кальтиат нашел этому полезному изобретению применение совершенно нетрадиционное и использовал не иначе как для индикации призраков. Сам он призрака любой сложности распознавал без помощи технических средств, но если кто-нибудь сомневался в диагнозе Кальтиата — индикатор окончательно устранял недоразумения.

Внешне аппарат был похож на гибкую раму. В раме располагался невидимый глазу экран, который в нормальном режиме обладал эффектом идеально отражающего зеркального полотна. Фактически в сбалансированном состоянии он и был идеальным отражающим полотном. И каждый «нормально сбалансированный» пользователь мог увидеть в нем реальное отражение. Но призраки, двойники, мадистогенные проявления любого характера, не обладающие крепкой агравитационной (в данном случае временной) привязкой, непременно наводили помехи. Изображение запаздывало, опережало, трансформировалось или отсутствовало вовсе, что приводило «нечисть» в неописуемую ярость, чреватую потерей контроля.

С самого начала Ксар с Кальтиатом настаивали на «зеркальном» тесте, приводя массу аргументов в защиту такого метода, но Матлин не принял ни одного и наотрез отказался от подобных экспериментов над Альбой. Несмотря на то, что оппоненты навалились со всех сторон. Он и сейчас не принял бы ничего подобного, если бы не ощущал, что время уходит…

Ксарес смог отрегулировать зеркальный контур до полной идентичности отражения, и, если возможные деформации не напугают Альбу до смерти, Матлин надеялся получить его истинную координату «бытия». Имея четкий диагноз, он готов был обращаться к кому угодно: к специалистам по агравиталистике, которые заняты такими серьезными проблемами, что вряд ли станут слушать его, адаптированного фактуриала. Он готов был идти за помощью к самой мадисте, если б только знал, куда идти. Когда-то, увидев прибор впервые, он решил испытать его на себе. По форме эта штука удивительно напомнила ему старое овальное зеркало, висевшее в прихожей московской квартиры все его детство. Но, протрезвев от воспоминаний, он увидел в нем себя пятилетним мальчишкой, отчаянно корчащим рожи, намазывающим на стекло кусок пластилина, и сказал: «Хватит. Для Альберта это будет слишком». Ксар не настаивал. Только поинтересовался, что это было у него в руках и зачем это надо намазывать на зеркало? «Ты когда-нибудь был ребенком?» — спросил его Матлин, но ответа не получил.

Не получилось у Матлина и опередить Гренса. Когда они с Ксаром глубокой ночью вышли из лифта на соседнем ярусе заповедника, папа Гренс уже штурмовал последний подъем. Встреча состоялась у самого порога хутора.

— Убей лучше меня! — кинулся к Матлину Гренс. — Сначала меня убей! Я не позволю! Не пущу! — но, увидев Ксара, резко изменил траекторию и, приведя в боевую готовность свою крючковатую палку, занял оборону у входа в дом.

Матлин снял протектор, швырнул его в грязный снег и засучил рукава.

— Ну, давай!

Разогнавшись с порога, Гренс пошел на таран, но Матлин успел схватиться за палку и рванул ее с такой силой, что Гренс, не останавливаясь, пролетел задом до ближайшей канавы и завалился на спину. Но подниматься на ноги не спешил.

— Убей меня, Матлин! Сейчас же убей меня! — кричал он, захлебываясь в истерике, хватая руками комья грязи. — Только не трогай мальчика! Я не хочу этого видеть. Сначала меня…

Матлин подошел к нему и воткнул палку крюком в землю.

— Смерть надо заслужить. Не знаю, получится ли у тебя… — скрип двери оборвал его на полуслове. Голли, сам на себя не похожий от усталости, вышел на порог с зажженной лампой.

— Заходите скорей. Он без сознания.

Феликс с Ксаром вошли в дом и плотно заперли дверь на засов. Альба лежал на полу в большой комнате, раскинув в стороны руки, бледно-зеленый, покрытый испариной, в разорванной на груди сорочке, будто ему не хватало воздуха, несмотря на то, что все окна в комнате были открыты нараспашку. А Голли, поставив лампу возле его головы, аккуратно стер губкой пот сначала с лица Альбы, потом со своего лба.