— Ты, должно, еще не ел сегодня? — спросил Леонтьич.

Федор по-мальчишески улыбнулся.

— Кажется, ел.

Юдин достал из котомки шматок сала, отрезал от него длинный в палец толщиной лоскут, положил его поверх всего шматка, приткнул ножом и все это протянул Федору.

— Ha-ко, закуси. Вчерась мы с дочкой из дому посылку получили. — И не без гордости добавил: — Дочка у меня — истинный воин, меня по храбрости за пояс заткнула.

Старики засмеялись.

— Это не так уж и мудрено…

Федор не спеша жевал и вприщур смотрел на стариков.

Они гладили бороды, ждали, когда он поест, — знали: недосыпает и недоедает их командир. Некому позаботиться о нем. На германской, бывало, у командира полка свой повар, два ординарца, адъютант. А этот все по-мужичьи, по-простецки — из общего котла.

— Как думаешь, Федор Ефимович, — спросил дед Ланин, — к весне разделаемся с Верховным?

— Обязательно разделаемся. Он, должно, уже зараз сматывает манатки из Омска.

— Хотя б скорей, — вздохнул сосед Ланина, — домой охота. Истосковались уж по дому-то…

Долго просидел Федор с мужиками. А когда с насеста в пригоне у лесника с сонной хрипотой загорланил петух, поднялся и пошел в глубь леса. Кое-где тлели угли потухающих костров. Завернувшись в зипуны и тулупы, под телегами, на телегах и просто под кустами спали партизаны. Федор думал о разговоре с бородачами. В настроении партизан уже чувствовалась резкая перемена. Вели в первый месяц восстания большинство не хотело уходить из своих дворов, как говорил тогда Матвей Субачев, «одной рукой стреляет, а другой — за бабу дер- жится», ограничивались лишь самоохраной сел, то сейчас меньше как об освобождении всей губернии не вели и речи. Сами каратели озлобили против себя население. Понял мужик и то, что он является тоже большой силой, и уже убедился на опыте, что может успешно бить регулярные войска.

Федор петлял между повозками, перешагивая через спящих на земле партизан. И когда далеко за спиной снова прокукарекал петух, он незаметно для себя оказался в расположении 1-го Алтайского полка, разместившегося на ночевку рядом. Он понял, что забрел в чужое расположение, только тогда, когда остановился около огромного костра, вокруг которого сидело не меньше двух десятков партизан. Знакомых никого не было. В большинстве здесь была молодежь. Сидели тихо, широко раскрытыми глазами смотрели на кряжистого бородатого старовера. Обрезанные под кружок волосы его были подвязаны бечевкой. Шапку держал на коленях.

Ни разу не стриженная борода закрывала грудь до пояса. Федор остановился сзади сидящих и прислушался. Старовер гудел:

— За городом они, паря, присели, — надо договориться, куды подаваться. Коляда и говорит: «Нам, братцы, теперя никак нельзя друг от дружки отбиваться, надо держаться гуртом».

Федор заинтересовался, подошел ближе, прислонился к дереву. По ту сторону костра тоже кто-то стоял.

— Шестеро из них были разных сел, а двое — Егоров и Малогин — тюменцевские. Вот они двое и говорят: «Пойдемте, говорят, в Тюменцево, потрясем Винокурова, добудем у него коней, обмундирование и тогда, паря, можно воевать». На том и сговорились. Мобилизовали в Ключах две подводы. Приехали. Коляда с Егоровым и Мотькой Баевым — это который сейчас в Облакоме — заходят к купцу. А сами, паря, босиком, без ремней и без шапок — как бежали из тюрьмы, так и явились, чистые арестанты. Но! — дед назидательно поднял палец. — С винтовками. Винокуров как увидел их, так и затрясся. Коляда ему и говорит: «Убивать мы тебя, паря, покеда не будем. Но ты должон нас одеть, обуть, дать две пары лошадей и шестьдесят тыщ денег». Винокуров побелел весь, отвечает: «Хорошо, ребята, все будет исполнено. Только денег сэстоль я сейчас не найду. Тыщ этак двадцать пять добуду». — «Ладно, — говорит Коляда, — с паршивой овцы — хоть шерсти клок. Давай двадцать пять». Когда он все это представил, Коляда опять ему и говорит: «Еще тебе приказ: у вас в деревне живут семьи моих товарищей — Егорова и Малогина. Так смотри, паря, ежели только с ними что-либо случится, мы тебя повесим. Понял?» — «Понял», — отвечает Винокуров. И они на винокуровских рысаках покатили на Мысы — это которая теперь Завьялова называется.

Один из парней, слушавший с раскрытым ртом, вдруг заморгал, заморгал, глотнул слюну и несмело спросил:

— А зачем же он деньги взял? Этак ведь только бандиты грабят.

Бородатый кержак презрительно посмотрел на паренька, буркнул:

— Экий ты долдон, паря. — И, тыча ему в лоб своей шапкой, сказал: — Потому и взял, что не хотел мужиков задарма объедать. Без казны — какой отряд! А у буржуя взять двадцать пять тыщ — это все одно, что у заразного болезнь отнять.

Федор улыбнулся такой находчивости старика, хотя а самом деле никогда таких денег не брал, да и самого Винокурова-то впервые увидел лишь недавно, когда его арестовали в Тюменцево.

На парня, перебившегося рассказчика, зашикали. А деда стали подталкивать:

— Ну а дальше что? Как это он с восьми человек до полка дошел?

— А вот так, сумел, — помедлив, сказал дед и продолжал: — Подъехали они на винокуровских рысаках к Мысам. Один из них обрядился нищим и пошел в село. Разведал все, узнал, где милиция, что и как, и. вернулся. Тогда заехали все. Коляда, Егоров и Малогин зашли в милицию, а все остались под окошками — ежели, дескать, будут прыгать оттуда, то прямо на штыки, Коляда скомандовал милиции: «Руки вверх!», обезоружил всех — а было их осьмнадцать человек. Забрали все винтовки и семь наганов. Не было здесь только начальника милиции — дома сидел. Коляда пошел к нему домой. Когда зашел, тот побелел весь, «мама» сказать не может. Коляда ему и говорит: «Пил мужичью кровь, стерво?» — «Пил», — говорит. — «Так вот получай». — И всадил ему пулю прямо в рот.

В Мысах — ну, в этой самой, Завьяловой — Коляда освободил из каталажки пятнадцать человек, — продолжал старик. — Все они пошли с ним. Забрали они там всю обмундировку в милиции, оболоклись в нее. Коляда переоделся в офицера. Взяли у кулаков еще три пары лошадей. Являются к нам в Бутырки под видом колчаковской милиции. А для правдоподобия везут своих шесть товарищей будто арестованных. Являются прямо к земской управе. Староста у нас был такой живодер! Коляде об этом уже доложили жители. Заходит он в управy. Староста видит — офицер, соскочил, вытянулся в струнку. А Коляда ведь всю германскую прошел, много видел всяких офицеров, знает офицерское обхождение. Заорал (а голосина у него!): «Как смотришь, сволочь?!» Да со всего плеча ему в морду. А силища, паря, у него страшенная — железный лом на шее в кольцо сгибал, подкову одной рукой гнул, а двумя — в узел завязывал. Сила! Так вот, паря, как он этому холую заехал в харю, так у него вместо носа и других там бугров на лице ровность осталась — все в лепешку выровнял.

— Да-a, — восхищенно протянул кто-то, — вот это дал так дал…

— С таким бы командиром повоевать!..

Федор слушал этот рассказ незнакомого партизана из чужого полка и думал: наверное, вот так рождаются былины и сказки. Еще в далеком детстве бабка рассказывала ему о героических похождениях Чуркина-атамана, о подвигах Бовы-королевича. Федору всегда очень нравились эти рассказы, и он до сих пор помнит их, помнит и любит этих героев. С детства его воображение рисовало этих людей такими же сильными и ловкими, каким, может быть, кажется сейчас он сам некоторым из сидящих у этого костра партизанам. Особенно Федор любил слушать рассказы о том, как Чуркин-атаман ехал на пароходе и, преследуемый полицией, вынужден был вплавь добираться до берега. Ему нравилась находчивость этого человека. И когда полгода назад Федор сам после побега из лаптевской тюрьмы оказался в подобной же обстановке, проплыл в ледяной воде больше полверсты, то понял, что народу, как и ему в те минуты, очень нужны легендарные герои, они помогают бороться с трудностями, служат примером.

Федор не стал дослушивать рассказ старика. Время приближалось к утру. Надо было возвращаться.