Скрипнула створчатая дверь в горницу. Аркадий поспешно закрыл глаза, но тут же улыбнулся этому ребячеству, посмотрел на мать. Она внесла тарелку с румяными лепешками и белую, с цветочками кружку парного молока. У Аркадия защемило сердце. Милая мама, ты все такая же, все думаешь, что я маленький! Мать завернула белый столетник, поставила на край стола завтрак. И это все знакомо до мелочей. Так она делала всегда, чтобы Аркаша случайно не закапал скатерть. Подошла к нему, посмотрела со страдальческим участием.
— Болят раны то?
Аркадий тряхнул головой.
— Нет, сегодня не болят, — сказал он тихо, хотя раздробленная кость в ноге все время ныла.
— Давай я тебя умою.
— Что ты, мама, каждый раз… Я сам.
Мать вздохнула:
— Ну, Бог с тобой… Ты все сам, все сам хочешь. Больно же ведь шевелиться-то.
— Ничего.
Он умылся одной рукой над тазиком.
— Поешь, сынок, горяченьких. Сейчас испекла. Ты же любишь… — И вдруг, повернув голову на стук калитки, Сердито добавила — Вон кого-то уже несет спозаранку.
На пороге появился Субачев. Он улыбался шире обычного.
— Доброе утро!
Мать строго смотрела на него.
— Тебя чего родимец приволок ни свет ни заря?
— Дело есть, Феоктиста Михайловна, дело. Аркадий, Камень-то наши взяли!
Ура!
— Да ну? — по мальчишески обрадованно воскликнул Данилов. — Вот здорово!
— Нарочный сейчас прискакал.
— И что он рассказывает?
— Больше ничего не знает. Громов послал его, когда бой шел на пристани.
Аркадий Николаевич переставил тарелку с колен на табурет.
— Значит, скоро подробности будут.
Мать взяла тарелку.
— Ты не отставляй, не отставляй. Поешь. А то этак-то совсем обессилеешь.
Старуха сердито посмотрела на Субачева.
— Садись и ты за стол. Покормлю и тебя тоже. Поди, не завтракал?
Матвей весело потер ладони:
— Я, Феоктиста Михайловна, еще и не ужинал и спать не ложился со вчерашнего.
— Замотались вы все, я смотрю.
Вскоре пришел Иван Тищенко, за ним председатель Совета Петр Дочкин, потом забежал на минутку Иван Ильин. И всех сердобольная Феоктиста Михайловна кормила, поила. Все они были для нее ребятами, за которыми надо глаз да глаз…
В полдень начали возвращаться из Камня партизаны. Многие заходили к Аркадию Николаевичу, рассказывали о бое, докладывали о трофеях. Алексей Катунов вошел запыленный, в разорванной рубахе. Набитые до отказа патронами подсумки оттягивали брючный ремень, и штаны еле-еле держались на бедрах. Он то и дело подсмыкивал их, но они почти тут же сползали снова. Алексей был усталый, но веселый.
— Ну, братцы! — закричал он чуть ли не с порога. — Так воевать можно. — Он поддернул штаны, поставил в угол винтовку. — Весь город был в наших руках, всех разогнали. А трофеев сколько! Теперь на целый год хватит воевать нам.
— Чего это ты такой воинственный стал? — спросил Субачев. — Целый год воевать собрался?
— Не-ет. Я к тому, что все склады их опустошили. Все вывезли. Обмундировки на две дивизии хватит, и боеприпасов много.
Субачев засмеялся.
— По тебе видно.
Алексей снова подтянул штаны, улыбнулся.
— У меня и переметные сумы битком набиты.
Данилов нетерпеливо закрутил головой.
— Рассказывай подробности, — попросил он.
— Да чего рассказывать-то. Здорово получилось. Как мы им д-дали!..
— Где Милославский?
— А черт его знает. До боя вертелся перед отрядом, а посля куда-то пропал. Темень ведь. Разве разберешь, кто где.
За спиной Катукова появился такой же запыленный Иван Ларин. Потом стали заходить еще и еще партизаны. В комнате уже негде было повернуться. Все наперебой рассказывали Данилову о вчерашнем бое. Шум и смех неслись из дома Даниловых. Особенно азартно, в лицах, рассказывал Алексей Катунов. За последние дни этот парень, всегда тихий и незаметный, вдруг обратил на себя внимание всех. Выждав паузу в общем хохоте, он продолжал:
— Ползу, стало быть, дальше вдоль стенки. Натыкаюсь на какие-то обломки кирпичей, головой за что-то задел, чертыхаюсь. А темь — на три аршина ни черта не видно. Слышу, кто-то из наших ползет уже обратно. Спрашиваю шепотом: ну как? Там уже, говорит, выхода нет, поворачивай. А я ему: Полушин там, говорю, с Акимом, а ты бросил их, гад, давай кругом. И матом его обложил. Смотрю, испугался, повернул. Ползем. А стрельба, суматоха. Не разберешь, кто куда стреляет и кто кого бьет. Парень ползет впереди меня, сопит, а я следом. Его ноги прямо перед моим носом. Выбрались когда на простор, светлее стало. Я отодрал доску от забора, смотрю, а их там полна ограда. Думаю: главное, нам контрразведку не выпустить, Зырянова прихлопнуть тут. Спрашиваю у этого: у тебя патроны есть? Отвечает: есть. А у меня, говорю, ни одного, отстрелялся я. А он такой щедрый, достает откуда-то пять обойм, говорит — на. Обрадовался я. Спрашиваю: где раздобыл? А он на меня смотрит так удивленно и молчит. Тогда я тычу в дыру и говорю: дескать, стреляй. А он на меня уставился и не шевелится даже. Говорю: ты чего? А он как заорет, щитовку бросил. Присмотрелся я: э-э, думаю, вон каким дружком-то я разжился. На нем, на голубчике, погоны…
Взрывом грохнул хохот. Смеялись истово, от души.
У Данилова даже закололо раны. Он застонал, ему стало плохо.
Рассказывали долго. Каждый старался припомнить наиболее смешной случай, хотелось подбодрить раненого председателя ревкома, поднять его настроение.
К вечеру около дома послышался конский топот, потом в сенях — обрадованные, восторженные возгласы. Данилов переглянулся с Антоновым: вот, мол, и Аким Волчков с Полушиным прибыли. Их только пока не досчитывались. Явился Милославский — испачканный глиной, уставший. Он доложил о результатах боя, о количестве вывезенных трофеев — старательно перечислял, сколько возов ситца, бязи, солдатского сукна, сколько подвод нагружено кожами, хлебом, маслом. Но Данилов не дослушал перечисления Милославского, перебил его:
— Главный трофей все-таки не в этом, — сказал Аркадий Николаевич. — Главное, что после взятия Камня крестьяне еще раз наглядно убедились в нашей силе. Этот бой станет переломным моментом восстания. Теперь народ поднимется во всех селах. В конце концов нам не так уж важен Камень, как сам факт занятия его. Коржаев умница, он понял это сразу.
В комнату, пошатываясь, вошел Аким Волчков.
— Живой?! — закричал Субачев. — Ну вот, видите? И Полушин придет. А вы говорили…
— Полушин не придет, — медленно сказал Волчков. — Убитый он… Я его на площади в Камне похоронил…
В доме наступила тягостная, гнетущая тишина. Стало так тихо, что слышно было, как на кухне с жужжанием билась о стекло муха.
— Да-а, — проговорил задумчиво Дочкин. — Вот еще один погиб.
И снова тишина. Потом Данилов откинул голову и, глядя куда-то в дальний угол, заговорил:
— Живы будем, после войны памятников ребятам в каждом селе понаставим, чтобы дети наши и внуки помнили о тех, кто сейчас для них завоевывает народную власть. А не доживем, они сами нам поставят.
На груди Данилова проступило красное пятно, кровь начала пробиваться сквозь бинты. Все смотрели на яркое пятно крови с неровными расползающимися краями и молчали. Молчание прервал Данилов:
— Товарищ Милославский, проверьте людей, оружие, чтобы через два часа отряд был в боевой готовности.
— Хорошо. Будет сделано.
Вслед за Милославским начали расходиться все. И когда в комнате остались только Тищенко, Субачев и Петр Дочкин, к дому на полном галопе подскакал партизан из отряда Ильина, несшего охрану села, и еще из сеней закричал:
— Белые!.. Белые наступают!
Субачев подчеркнуто неторопливо повернул голову.
— Ты чего орешь, будто в первый раз белых увидел?
— Много? — спросил Данилов.
— Тьма. Должно, из Камня прут.
— Ильин где?
— Там, за селом, с отрядом.
— Скачи обратно, скажи ему, чтобы принимал бой. Сейчас пришлем еще людей, — приказал Субачев и, повернувшись к Данилову, грубовато добавил — А ты лежи не ерепенься. Не вздумай вставать, без тебя справимся.
