— Пошли обратно, — шепнул Иван. И все тут же растворились. Юрий полз изо всех сил, стараясь не отстать от валенок. Теперь он совсем скинул на спину капюшон. «Почему же не стали брать «языка»? Наверное, что-то помешало…» Валенки снова исчезли. Юрий подполз — траншея» Тоже свалился. Его кто-то поддержал. Следом, чуть не на голову, упал еще разведчик. «Значит, я не последний полз», — с благодарностью подумал Юрий. Молча шли по траншее, петляя по ходам сообщения. Наконец, у блиндажа комбата остановились. Ребята стали закуривать, кто-то (здесь все одинаковы — не отличишь) протянул лейтенанту кисет.

— Закури, лейтенант, после праведных трудов. — По голосу Юрий узнал Ивана Скрипченко.

Когда брал кисет, у того вздрагивали пальцы.

Из блиндажа, нагнувшись, вышел Иван Савин — на секунду его лицо осветила тусклая комбатовская лампадка. Иван заглянул каждому в лицо, словно обнюхивая, узнал Юрия.

— Товарищ лейтенант, зайди в блиндаж, посмотри, какого красавца мы привели — всем языкам язык!

Юрий удивленно раскрыл рот. Чуть не вырвалось: «Когда же успели?» Но сдержался, крякнул и молча шагнул за висевшую на входе плащ-палатку. Действительно — на нарах сидел перепуганный насмерть немец в темно-зеленой шинели и затравленно озирался.

Рыжий, длиннолицый, с благородным подбородком арийца, он никак не походил на гориллу, какими рисуют плакатах фашистских захватчиков.

Комбат, пожилой, небритый капитан в шубной безрукавке, протянул Юрию руку.

— Будем знакомы: капитан Табашников. А вы, значит, новый командир взвода разведки?

— Так точно. Лейтенант Колыгин.

— Значит, осваиваетесь? Везучий вы. С первого захода и — «язык». В разведке нужны только везучие. Не танкист, случаем? Нет? Жаль. А я все танкистов шукаю. Сам-то я из танкистов, а теперь вот попал в пехоту. Тоскую.

Лейтенант уже слышал много лестных отзывов от разведчиков об этом комбате. Рассказывали, что он якобы понижен в звании за какой-то ухарский танковый налет и переведен в стрелковую часть. А так, говорят, душа-человек! Разведчиков любит, помогает. «Надо будет поближе познакомиться с ним», — думал Юрий, шагая по дну балки к штабу полка.

Иван Савин догнал лейтенанта, взял под руку, заговорил немного растроганно:

— Ты у нас приживешься, лейтенант, это я тебе твердо говорю. Не трусливый ты и ребятам понравился. — Потом весело покосился на лейтенанта. — Хоть что-нибудь понял из того, как «языка» то взяли?

Юрий засмеялся.

— Откровенно сказать, нич-чего не понял.

Иван захохотал, запрокинул голову. Хлопнул лейтенанта по плечу.

— Значит, все идет нормально! Я первый раз когда ползал, до того закружился, что свои траншеи принял за немецкие и узбека в плен взял!.. С бруствера наставил на него автомат и шепчу: «Хэндэ хох!» А он глаза вытаращил и хлопает ими, ни папы, ни мамы, ни «ура», ни «караул». А потом меня сзади чем-то огрели и привели к ротному — думали, что я немец, раз по-немецки лопочу. Смеху потом было…

Скрипченко, шагавший впереди, обернулся.

— Ты, Иван, опять что-то сочиняешь?

— Ничего не сочиняю, — нехотя буркнул Савин. — Ты лучше посматривай, чтобы этот гусь не убежал.

Юрий думал: «Действительно, трудно понять, где он «сочиняет», а где правду говорит».

Савин помолчал, деловито добавил:

— Два-три раза еще сходим и все встанет на место!..

Так оно и произошло. Недели через две Юрий до того освоился, что уже спорил со старыми разведчиками, в каком месте немецкой обороны лучше брать очередного «языка». Разведчики привели еще двух пленных, одного из которых Юрий взял собственными руками.

С появлением во взводе Вальки Мурашкина жизнь приобрела еще один оттенок — стала веселее, забавнее. Валька то обучал разведчиков художественному свисту, то устраивал соревнования на точность метания финки в цель. Здесь, как и в школе, он был заводилой. Не Юре Колыгину, а ему бы надо быть командиром взвода.

И ночи напролет (днем-то разведчики спят) над балкой Короткой неслись соловьиные трели, перепелиный пересвист, а то и просто вариации знакомых мелодий.

Начальник штаба полка, пожилой, с бухгалтерскими манерами и аккуратно подстриженными усиками майор, ворчал по утрам:

— Откуда свистуны взялись? Всю ночь покою нет.

Второй месяц полк стоит в обороне, обжились штабисты, Походными женами обзавелись. По склону балки висит стираное белье — от подштанников до женских рейтуз.

Один командир полка живет бобылем со своим ординарцем Колькой Кочалиным. Колька — бывший разведчик. Но это было так давно, что из тех, с кем он лазил за языком», уже нет никого во взводе. Даже Иван Савин — самый давнишний в полку разведчик — и тот не помнит Кольку в маскхалате, хотя черную финку — эту своеобразную визитную карточку разведчика — тот носит до сих пор, постоянно бывает у разведчиков, поддерживает с ними дружбу.

Недолюбливают разведчики штабников и прочих тыловиков, зовут их крысами. Себя же считают полковой аристократией, гордятся любовью командира полка. Поэтому штабники побаиваются их, стараются не задирать.

Позавчера разведчики привели еще одного «языка». По неписаному закону, установленному командиром полка, сему взводу положено три дня отдыха и пять литров водки. Эта традиция соблюдается неукоснительно. Ребята пьют, идут в гости на передний край, угощают комбатов, ротных и взводных командиров. Любят показать свою щедрость, подчеркнуть свое особое положение в полку. И все так по-ребячьи искренне — от полноты душевной. Никто не мешай им в такую минуту! Три дня — их! Пьяными никогда не напивались, но веселыми были все. И весь полк знал, что разведчики взяли «языка» и что они гуляют.

Вчера Валька Мурашкин на заре привел из батальона трех девушек — снайперов, обветренных, неумытых, продрогших. Заполз в свою землянку, скомандовал:

— А ну, выметайся все к едрене-фене отсюда! Идите в те землянки.

— А чего такое?

— Девчат привел с передовой — в чем душа! Пусть отоспятся в тепле, постирают и все такое прочее, что надо. Пусть дня два поживут.

Землянку девчатам освободили, добыли где-то артиллерийские ящики на топливо (хотя сами все время жгли в печурках тол), понатащили еды: Иван Савин тряхнул за грудки «жирного борова» — так звали разведчики штабного повара, и вытряс из него шесть банок мясных консервов и банку сгущенного молока. Ко всему этому на завтрак принесли три котелка самой густой и самой жирной «шрапнели» — перловки с кониной.

Девушки, отвыкшие от элементарых удобств, вторые сутки чувствовали себя королевами — тепло, сытно и сухо. Без стука об обледеневшую палатку никто к ним в землянку не вползал, их сон охраняли плечистые, чубатые рыцари. Великодушие всегда было в характере разведчиков, и Юрий с удивлением и умилением это наблюдал.

Вечерело. Валька Мурашкин сидел на разбитом артиллерийском передке, вырезал финкой из дощечки какую-то фигурку и на все лады насвистывал. Солнце, невидимое за мутной кисеей зимних облаков, наверное, уже спускалось к горизонту — отчетливее обрисовывался западный склон балки, снег на нем посинел. Юрий подошел, сел рядом. Валька вопросительно глянул на него.

— От Альки письмо получил, — сообщил он и достал распечатанный конверт, показал другу.

Валька оборвал свист, покосился одним глазом, а потом еще сильнее склонился над финкой.

— Хочешь, прочту?

Валька опустил на колени дощечку и финку.

Юра читал скороговоркой:

— «Ох, Юрочка, как здорово, что вы теперь с Валькой вместе воюете. Я так обрадовалась, так обрадовалась! Мне даже завидно, что вы вместе. Я так соскучилась по вам обоим (как, Юрочка, правильно писать: «по вам обоим» или «по вас обоих»? Я уж совсем отвыкла от писанины). Хотя бы одним глазком посмотреть на вас, какие вы теперь стали. Наверное, мужественные, как и подобает воинам, да?

А у нас, Юрочка, беда — недавно мы хоронили нашего парторга ЦК. Ты помнишь, я тебе писала о нем? Умер от туберкулеза. Весь завод хоронил его. Речи говорили, плакали. Я наревелась — два дня голова болела. Как будто отца родного похоронили. Даже Зинка Шкурко и та плакала…»