На Киевском направлении Красная Армия после ожесточенных боев оставила города: Сарны, Новоград-Волынский, Житомир, Бердичев, Любар, Проскуров. Упорные бои идут на юге в районе Каменец-Подольского, Могилево-Подольского, Бельцев, Кишинева…»

Несколько человек сразу же потянулись к висевшей на стене огромной карте Советского Союза. Протиснулся туда и Сергей. Кто-то поднялся на табурет и красным карандашом стал отмечать линию фронта.

— Тарту… — бормотал он, делая точку, — Псков… А где же Идрица?

— Западнее Великих Лук должна быть, — подсказал тихо кто-то из стоявших внизу.

Извилистая красная черта медленно тянулась от Чудского озера на юг, к Черному морю. Из репродуктора неслась бодрая маршевая музыка, а запасники молча смотрели на эту тоненькую красную линию, и не было сил оторваться от нее. В зале сидели люди, умудренные опытом, многие были участниками гражданской войны. Они чувствовали: творится что-то страшное. Армии, которая стояла вдоль границы, видимо, уже не существует. Иначе чем объяснить такое стремительное продвижение немцев…

— Мда-а… — в гнетущей тишине произнес почти шепотом грузный мужчина с большим шрамом на щеке. — Трех недель не прошло, а всю Прибалтику, Белоруссию и пол-Украины как корова языком слизнула…

И опять стало тихо.

Вдруг молодой военный вскочил с дивана, закричал:

— Что же они нас держут тут?! Целый день просидели… Так и воюют, наверное! Города сдают, а нас держут!.. — Перешагивая через чемоданы, котомки, он почти бегом кинулся в коридор. Все смотрели теперь на него. Кое-кто поднялся и пошел вслед за ним в отдел кадров. Остальные загомонили, задвигались.

Весь день разговор, гнетущий, мрачный, вертелся вокруг положения на фронте, жадно ловили каждое сообщение по радио, останавливали, расспрашивали пробегавших по коридору командиров из СибВО, требовали точной информации. А кто ее имел, эту точную информацию! Может, даже сам Генеральный штаб не имел ее…

Сергея вызвали только под утро. Разговор был коротким. Полковник вручил ему приказ о присвоении звания старшего политрука.

Через час в новой диагоналевой форме, в желтых поскрипывающих ремнях, со «шпалой» в пехотных малиновых петлицах и новым чемоданом в руке Сергей вышел из ворот здания Сибво и тотчас же наткнулся на Данилова. Тот вывернулся из-за угла, с Красного проспекта.

— Аркадий Николаевич! — закричал обрадованно Сергей. Бросил чемодан, шинель, кинулся обнимать самого дорого ему человека. Они расцеловались. — А еще говорят, Бога нет! — смеялся Сергей. — Только сейчас подумал: вот бы Аркадия Николаевича повидать на прощанье. И — на тебе, вы тут как тут!… Уж не на фронт ли собрались, Аркадий Николаевич?

Данилов был тоже в военной форме с двумя «шпалами» в петлицах.

— К сожалению, нет, — ответил он, и улыбка сползла с его лица. — Не пускают. Говорят, в тылу нужен, госпитали организовывать. Вот и получается: вроде бы в армии, а живу дома. Рассказывай, ты-то где сейчас и куда спешишь?

Сергей быстро глянул на часы.

— Аркадий Николаевич, может, проводите меня до вокзала, дорогой расскажу.

— Конечно, конечно.

Сергей подхватил чемодан, шинель, полевую сумку.

— Ты-то почему в армии? Партийных работников пока еще не берут… Добровольцем?

— Ага.

— Молодец, Сергей, — Данилов хлопнул его по плечу. — Завидую. Ну, рассказывай.

— Сегодня только из дому и уже на фронт уезжаю. Назначен комиссаром отдельного усиленного бронетанкового батальона. Что это за штука, пока понятия не имею. Минут через сорок батальон должен проезжать здесь с востока на фронт. Как у вас дома? Как ребятишки, как бабушка?

— Все живы-здоровы. Ким вымахал — уже с меня ростом. Здоровенный парень растет.

— Это сколько же ему лет-то?

— В сентябре пятнадцать стукнет.

— Уже солдатом скоро будет.

Всегда, когда хочется многое сказать, а времени в обрез, разговор никак не завязывается, прыгает с одной темы на другую, а главная — самая нужная тема — как назло, где-то прячется, и тропку к ней найти не удается.

А время уходило. Минуты неумолимо летели и летели.

— Как у вас здоровье, Аркадий Николаевич?

— Ничего, здоровье в норме. Надеюсь все-таки на фронт попасть.

— В районе все вспоминают вас, спрашивают постоянно меня — что и как?

— Ну, как там деревня? Сильно чувствуется война?

— Да не то чтоб сильно. Но мужиков поубавилось заметно.

Они зашли в вокзал. Здесь толкотня, все торопятся. Половина пассажиров военные. Сергей поставил у стены чемодан, бросил на него шинель.

— Аркадий Николаевич, подождите минуточку.

Данилов проводил его взглядом до самых дверей с табличкой «Военный комендант». Широкая спина, перекрещенная кавалерийской «шлейкой», кобура с пистолетом и мужской твердый шаг. Как быстро время летит! Кажется, давно ли с его отцом завоевывали советскую власть, а вот уж и Сергей стал комиссаром, на фронт едет. Со стороны посмотреть — настоящий комиссар, сильный, волевой. Таких только в кино показывать. Смотреть на него и восхищаться. Но это — посторонним глазом. А Данилов-то не посторонний! Он-то знает Сергея чуть ли ни с детства, у него на руках, что называется, вырос. И для него он до сих пор ребенок, большой, умный, но ребенок, мальчишка. Поэтому когда Сергей вернулся и сообщил, что в их распоряжении еще полчаса, Аркадий Николаевич напрямик спросил:

— Ты вот что, Серега, скажи мне: как у тебя на душе? С каким чувством едешь?

Сергей сразу понял, о чем спрашивает Данилов. И опять в который уже раз, поразился его проницательности.

— Знаете, Аркадий Николаевич, — нахмурился он, — сам не могу разобраться. Сердцем понимаю, что временное все это, не может такая огромная страна пасть на колени. Понимаете: не может! А факты, сводки с фронта толкают на другое — не хочешь, а думаешь: уж больно стремительно все рушится. Ведь сотни километров за день оставляем врагу! Разве — практически рассудить — возможно остановить эту неудержимую лавину танков и авиации? Хоть бы какую-нибудь передышку, хоть бы опомниться, хоть бы мозги повернуть на военный лад! А то ведь все еще по-мирному, по-граждански мозги-то работают.

Данилов слушал внимательно, как умеет слушать только он. Сергей расстегнул ворот гимнастерки — было трудно дышать. Данилов молчал, не сводя глаз с возбужденного, мечущегося Сергея. И когда тот немного остыл, заговорил спокойным, чисто даниловским уверенным голосом.

— Все, о чем ты говорил, — вполне естественное состояние. Но ты, Сергей, одно запомни, твердо запомни, до последней минуты жизни запомни: не для того большевики завоевывали власть, чтобы отдать ее кому бы то ни было. Голыми руками завоевывали. А теперь, когда у нас танки, авиация, промышленность — во что бы то ни стало отстоим. Отстоим, Сергей! Мы же — большевики!.. И второе: тридцать седьмой год выбрось из головы. Не было его — и все! Сейчас не время нашими внутрисемейными дрязгами занимать голову. Ты помнишь раскопки кургана около Петуховки? Все забылось, даже имя хана. А культура осталась. Так и тут, все забудется, а пятилетки останутся. Днепрогэс останется, Урало-Кузнецкий комбинат останется, социализм останется. Завоевания революции бессмертны. Ежовы, заруцкие, поповы, переверзевы приходят и уходят, а партия, партия рабочих и крестьян, созданная Лениным партия, останется. — Данилов взял Сергея за плечи, тряхнул: — Ты понял меня, мой друг?

Сергей кивнул, проглотил комок в горле. Слов больше не надо. Сказано все. Остальное — сентиментальности, остальное — мелочи.

Потом Сергей торопливо отстегнул кобуру, снял ремень со «шлейкой», протянул Аркадию Николаевичу.

— Передайте Киму. Может, не придется больше увидеться. Память останется…

— А ты?

— У меня ваш ремень с собой. — Сергей достал из чемодана темный, шитый шелком комсоставский ремень с толстой витой пряжкой и двумя рядами дырок. Этот ремень Данилов подарил Сергею, когда работал в Осоавиахиме. Сергей подцепил кобуру, подпоясался. Подмигнул: — Новому комиссару лучше не новыми ремнями завоевывать авторитет, а другим чем-нибудь.