— Слово имеет товарищ Бочаров, уполнаркомзаг, — объявил председательствующий на конференции Грядинский. — После перерыва приготовиться товарищу Данилову.

Уполномоченного по заготовкам Бочарова Аркадий Николаевич хорошо знал. Это был старый большевик с дореволюционным стажем, самоучка, не окончивший ни одного класса, но человек очень умный, незаурядный. Выступал он редко, слушали его всегда с большим интересом — он говорил темпераментно, по-народному самобытно. И на сей раз, пока он шел из конца зала к трибуне, по залу прокатился шелест.

Что же сегодня скажет этот человек? Неужели отважится сказать то, что думает? А то, что он думает здраво, — это несомненно.

Бочаров остановился у края помоста, на котором стояла трибуна (он никогда не говорил из-за трибуны). Грузный, короткошеий, он долго молча рассматривал зал, багровея лицом.

— Мы чего сюда собрались? — наконец, спросил он тихим хриплым голосом, который бывает у людей при сильном волнении. И снова обвел глазами ряды, словно давая этим понять, что вопрос обращен к каждому персонально. Зачем нас послали сюда коммунисты? Только рапортовать или еще и решать вопросы, которые волнуют нашу кр… областную партийную организацию? Я считаю, что мы избраны сюда прежде всего решать вопросы нашей работы, а потом уж рапортовать. А что нас сегодня волнует? О чем думает каждый из нас, сидящих здесь, и каждый коммунист, стоящий за нашей спиной? А вот о чем. Куда делось наше право говорить с трибуны с большевистской прямотой и принципиальностью о наших недостатках, о наших ошибках? Куда оно делось?! Почему на всех собраниях мы можем критиковать работу только людей, занимающих посты не выше председателя колхоза, а здесь — не выше секретаря райкома?.

— Тебе-то уж, Назар Фомич, сетовать на это не к лицу, — заметил Грядинский. — Ты всегда критикуешь, невзирая на чины.

— А я не о себе говорю, — повернулся к президиуму Бочаров. — Может, я один такой остался. Я-то всегда говорил и буду говорить, называя вещи своими именами. — Бочаров все еще стоял вполоборота к президиуму, сердитый, багровый. — Поэтому я спрашиваю вас, товарищи руководители, — тебя, Роберт, и тебя, Федор: почему у нас не стало критики, в частности, почему ее нет на сегодняшней конференции?! Вас это не тревожит? А меня очень тревожит. Думаете, нет недостатков? Дудки! Ими хоть пруд пруди. Так почему же люди разучились критиковать, почему коммунисты сложили свое самое сильное оружие? Почему спрятали его, не пользуются им? Ответьте мне.

— Критиковать никто не запрещал, — громко ответил Грядинский.

— Правильно, — подтвердил Бочаров, — директивы такой не было. Но тем не менее за критику стали расправляться недозволенными в партии методами — коммунистов за критику стали сажать в тюрьму. Ты, Роберт, не делай оскорбленное лицо, не возмущайся. Об этом ты слышишь не впервой. Мы с тобой не один раз разговаривали об этом. Но ты меня не хотел понять. Просто не захотел. А я тогда и теперь говорю: ты сам не веришь, что треть бывшей краевой партийной организации, которая сейчас сидит в тюрьме, враги народа. Не веришь ты в это. Не верю и я, не верят другие делегаты. Не может того быть, чтобы каждый третий среди нас был врагом. Говорил я тебе это? Говорил! Тогда и сейчас я тебе повторяю, что ты делаешь преступление перед партией, перед мировым революционным движением.

— Значит, ты считаешь, что я…

— Нет, этого я не считаю, — перебил он Эйхе, — я не считаю, что ты делаешь это умышленно. Не считаю потому, что очень хорошо тебя знаю. Ты честный, преданный партии и Сталину большевик. Но ты чем-то ослеплен. Ослеплен основательно, поэтому и позволяешь такой произвол над коммунистами. Ответь нам, сидящим здесь посланцам областной партийной организации, почему органы НКВД арестовывают коммунистов, не спросясь райкома или другого партийного органа? Почему? Кто им дал такое право? Партия у нас руководит государством или органы НКВД?

— Государством руководит партия, — ответил Эйхе. Он поднялся из-за стола и теперь бегал по сцене. — А врагов карают органы НКВД. И не всегда обязательно разбирать того или иного врага с партийным билетом в кармане на заседании бюро.

— Но есть же устав партии, — возразил Бочаров, — который обязателен для всех коммунистов.

— Обязателен, — согласился Эйхе. — Но в уставе не сказано, что враг, пробравшийся в партию, может прикрываться партийным билетом как щитом и творить свое гнусное дело. — Эйхе явно нервничал. Это чувствовалось по усилившемуся акценту. — Партия не позволит партийный билет использовать своим врагам как отмычку, при помощи которой они проникают в наш партийный и государственный дом.

— Погоди, — перебил его Бочаров. — О партийности того или иного члена партии может судить только партийная организация, а не органы НКВД.

— Там тоже люди с партийными билетами.

— Это не имеет значения. Их партия не уполномачивала решать судьбы коммунистов.

— Ты что, не доверяешь нашим органам НКВД? — Подошел Эйхе к Бочарову. Их разделяла теперь только трибуна. — Ты сомневаешься в их принципиальности и добропорядочности?

Два старых большевика стояли друг против друга, ухватившись руками за края трибуны и глядя друг другу в глаза. Зал замер, следя за этим поединком.

— Да! — Ударил ладонью о трибуну Бочаров. — С некоторых пор начал сомневаться. С тех пор, как стал твориться произвол.

Эйхе круто повернулся, резко бросил на ходу:

— Я лишаю тебя слова. Перерыв!

Но в зале никто не шевельнулся.

— А ты мне его не давал, это слово, — загремел Бочаров. — Тут партийная конференция, а не твоя вотчина. Мы тебя в диктаторы еще не выбирали.

Федор Павлович Грядинский постучал по кнопке колокольчика.

— Время вышло. Я вас лишаю слова, Бочаров! Объявляется перерыв.

Кое-кто в зале поднялся и нерешительно топтался на месте. Президиум встал дружно. Но тишина висела мертвая. А Бочаров постоял еще несколько секунд на краю помоста и стал тоже спускаться. Двери из зала были настежь распахнуты, делегаты обходили закурившего в проходе Бочарова, как зачумленного, быстро выскальзывали в фойе. Подошел Данилов.

— Опередил ты меня, Назар Фомич, — сказал он ему. — Правильно выступил. — И Аркадий Николаевич пожал ему руку. — Пойдем покурим.

Зал опустел. Лишь Эйхе с Грядинским и Сергеевым стояли на сцене, о чем-то отрывисто разговаривали. С подчеркнутым усердием курили в фойе делегаты. Страшная тишина стояла кругом.

Двое в форме НКВД подошли к Бочарову.

— Пройдемте с нами, — сказали тихо.

— Куда? — не сразу понял Бочаров.

— С нами пройдемте! — уже настойчивее предложили ему.

Бочаров стоял с недонесенной до рта папиросой.

— Что это значит?

— Вы нам нужны. Пройдемте! — Холодно повторил один из военных.

Бочаров быстро вернулся в зал.

— Роберт, что это значит?

Эйхе поднял голову, посмотрел на Бочарова.

— Скажи ты им, — подходя к сцене, тыкал Бочаров большим пальцем себе за спину на энкавэдэшников. — Что это такое?

Но те, сзади, подошли, взяли его под руки.

— Пройдемте, вам говорят!

Бочаров все еще был растерян.

— Это же произвол! Роберт, скажи что-нибудь им!

Но двое уже мертвой хваткой держали его за руки и теснили к выходу. Эйхе молчал. Бочаров обернулся уже от дверей. Глаза его были полны гнева. Крикнул:

— Роберт, партия тебе не простит этого. Ты слеп! И когда-нибудь в этом раскаешься. Но будет поздно. Большевики тебя проклянут!

Как стадо овец, загнанное в угол, испуганно смотрели на эту сцену делегаты.

Бочарова уже увели, а никто не шевельнулся, не оторвал глаз от захлопнувшейся за ним двери. И только звонок, звякнувший на столе президиума, всколыхнул всех. Потянулись в зал. Рассаживались, как на похоронах тихо, стараясь не стукнуть сиденьем.

— Слово имеет товарищ Данилов, — сухо объявил Грядинский.

Данилов медленно поднялся со своего места. Весь зал смотрел на него, повернув головы. В глазах многих была жалость. Знали, хорошо знали в западно-сибирской партийной организации Данилова, знали его непреклонный характер, его прямоту, знали, что уже год как он на третьестепенной должности — значит тоже в опале. Может, тоже последний раз выступает партизанский комиссар, потому что и он кривить душой не будет?