Ждал, что сейчас Катя высвободит ее. Но рука лежала недвижно. Была она обветренная и чуть шершавая, но несказанно нежная, дорогая.

— Ничего… это хорошо, — прошептал он. — Настоящая жизнь познается только в волнении… Горький говорил невозмутимы бывают только мудрецы и животные…

Всю дорогу Сергей не выпускал ее руку. О чем-то говорили они с Катей полушепотом? О таком незначительном и в то же время так сближающем их между собой!

Потом были суетливые приготовления к спектаклю. Вызвались добровольцы помочь в сооружении сцены. Кто-то раздобыл пестрые половики и приспосабливал их на вожжах вместо занавеса, протянув между двух берез. Возвращающиеся в поля колхозники наскоро ужинали и собирались перед этой диковинной эстрадой. Мужики пыхали огоньками цигарок, бабы лузгали семечки, сплевывая шелуху на спины впереди сидящих.

Семен! — крикнул кто-то сзади из темноты, — ты там ниже сидишь, скажи артистам: пора начинать. Этак до утра можно просидеть, а завтра на покос.

Они сами грамотные, знают. Там у них с району какой то сидит, за главного…

Наконец с трудом раздвинулись заедавшие на вожжах половики и перед зрителями открылась графская гостиная. По углам торчали большие медные подсвечники, с трудом добытые Гырой Глуздаковым у своего деда — бывшего церковного старосты, охранявшего теперь закрытую церковь. Посреди комнаты стоял кухонный стол, покрытый узорной нашивной скатертью. По зрителям прошел оживленный шепот.

Мой полушалок на стене висит, видишь, как ковер, сразу и не узнаешь.

А это кумы Марьи столешник-то, Иван с войны принес, столько лет хранила…

— Смотри, смотри, кума, да ведь это Васька Музюкин ходит, как гусак.

— Вот, стервец, как настоящий граф!

Действия разворачивались быстро. Сергей полулежал в большой кадке, превращенной в суфлерскую будку: кадка была повернута днищем к публике, а другой, открытой стороной — на сцену. Отсюда он руководил всей жизнью графского дома — любовными интригами, поцелуями, слезами. Артисты говорили бойко. Порой, не расслышав суфлера, экспромтом городили такую отсебятину, что Сергей только за голову хватался. Особенно путал Вася. Он, увлекшись, важно вышагивал по сцене в охотничьих болотных сапогах, заменивших ботфорты, и щеголял сверкающей белизной кальсон, изображающих генеральские рейтузы екатерининских времен. Публика покатывалась со смеху. Ко всеобщему удивлению, у Музюкина обнаружился незаурядный актерский талант.

На сцене события шли своим чередом, а в кадке Сергей задыхался от нещадно дымившей коптилки. В самый разгар графских именин, когда гости и вся графская семья подняла бокалы с вином и жених графини-дочки, роль которой играла Катя, должен был произнести тост, Сергей неожиданно чихнул, коптилка погасла и жених замер с раскрытым ртом, как галчонок. Потом сердито скосил глаза на суфлерскую будку, из которой столбом повалил жирный, черный дым. В замешательстве обернулись и остальные «артисты», даже слуга, которому не положено было участвовать в пиршестве господ, недоумевающе высунулся в дверь.

— Занавес… занавес… — шипел из кадки Сергей, подавая отчаянные знаки.

Пришлось делать непредусмотренный автором антракт. Мальчишки, на ответственности которых лежала обязанность командовать занавесом, судорожно дергали застрявшие на вожжах половики. Наконец с горем пополам занавес закрыли, задыхающегося Сергея вытащили из кадки. А через минуту между сдвинутыми половиками к публике высунулась усатая физиономия Васи Музюкина.

— Граждане зрители, прошу не волноваться, — успокоил он. — Скоро поедем дальше. Произошла маленькая заминка: так как графы были люди малокультурные, жили в старину, электричества не знали, то в виду этого суфлер от коптилки задохнулся в своей кадке. Сейчас проветрим и будем продолжать.

Последние слова Музюкина потонули в общем хохоте зрителей.

— От, дьяволы!..

— Ну, бес!..

— Уморил…

— Вася! Эй, граф в подштанниках! Может, вашего суфлера на ветерок вынесть? Быстрее очухается…

Успех спектакля был невиданным. Колхозники буквально задергали, затрясли, затискали актеров, выражая этим свою признательность. Васю Музюкина пытались даже качать, но он оказался тяжелым — уронили…

Несмотря на собирающуюся грозу, ребята решили ехать обратно сразу же после ужина, не задерживаясь.

— Не размокнем! — успокаивал отговаривавших хозяев Вася.

— Когда приедете? — спрашивал бригадир, по-хозяйски заботливо проверяя, не высоко ли поднято на седелке и не будет ли хомут тереть лошади плечо.

— Завтра-послезавтра ждите другую группу.

Может, остались бы до утра?

Нет. У нас же тоже работа, — ответила Катя.

После столь неожиданного успеха она сияла.

Колхозники провожали ребят как дорогих гостей, надавали на всякий случай дождевиков, дерюг.

Ехали весело, Вася Музюкин дурачился, смешил всех.

Вдали красноватые молнии зигзагами пороли обвисшее брюхо черной тучи, приглушенно рокотал гром. Катя беспокойно оглядывалась на приближающуюся грозу и торопила Васю:

Погоняй.

Все равно не ускачешь, Катюша. Быть сегодня нам мокрыми, дурашливо махал он руками.

Вася оказался прав. На полпути неожиданно над головой полоснула молния и тотчас же, словно в прореху, с треском прорванную ею в раздутой туче, ливанул дождь. Л и на пул гак, что в те секунды, пока Сергей расправлял широченный плащ и накидывал его на Катины и свои плечи, оба промокли.

Ой, скорее, — пищала она, поспешно натягивая плащ на голову.

Крупные капли горохом посыпались на брезент.

Подкрался, сатана! — кричал сквозь шум ливня из под дерюги Вася Музюкин. — Как вы там, живы?

Живы! — отвечала Катя. Под натянувшимся, отсыревшим плащом голос ее раздался звучно.

— Аж в ушах зазвенело… — улыбнулся Сергей. Катя в ответ засмеялась. Где-то рядом, в темноте он чувствовал ее прерывистое дыхание, сквозь мокрую кофту, прикасающуюся к его руке, передавалось тепло ее тела.

Гулким потоком барабанил по плащу дождь.

— Ноги не наруже? — заботливым шепотом спросил Сергей и, не дожидаясь ответа, обнял Катю, решительно пододвинул ее ближе к себе, прикрыв полами плаща ее ноги.

— Ничего, хорошо… — проговорила она еле слышно. И опять Катя казалась Сергею какой-то не такой, как несколько минут назад, и какой он видел ее все эти дни. Она, непривычно покорная, прижалась к Сергею. Оба молчали, настороженные необычной близостью.

Под плащом стало душно.

— Давай посмотрим, что там делается, — прервала она молчание. И опять так же счастливо рассмеялась. — А то здесь задохнуться можно.

Кругом было черно. При свете молнии Сергей рассмотрел бледное Катино лицо. На нем большими провалами темнели глазницы с остро сверкающими белками глаз. Слегка приоткрытые налитые губы придавали лицу томное выражение. Не отдавая себе отчета, он схватил в темноте Катю за плечи, рывком прижал к себе и, не попав в губы, поцеловал Катину щеку, потом нос. Дальше он не понял ничего: над головой раздался сильный треск, послышался какой-то не то всхлип, не то выдох и сильный удар по щеке.

— Да как вы смеете? Вы что, везде…

И снова треск, и снова молния. Сергей увидел злое лицо, понял, что слова эти не галлюцинация. И вдруг понял все, что произошло.

«Пощечина… мне?..»

Он был ошеломлен. Злость, обида перехватили горло. Все клокотало в нем. Он стиснул кулаки. Это длилось, может, секунду, а может, и десяток минут. Только Сергей увидел, что плащ лежит в стороне, а оба они мокнут под проливным дождем. Катя сидела одиноко, мокрая и чужая. Он взял плащ, накинул ей на плечи. «Пусть не считает меня хамом», — а сам взял вожжи.

«Действительно, характер! — думал он немного погодя. — Тоже мне, недотрога!.. А может, у них на самом деле с Федькой Лопатиным что-нибудь такое?..» Но не привыкший никому уступать дорогу, он и сейчас не придал этому значения. Кто может помешать, если он ее любит? Никто не в силах с ним равняться. Поэтому было вдвойне обидно.

Утром он собрался уезжать с учетчиком, завернувшим в бригаду, чтобы обмерить заготовленное сено. Увозил обиду в душе и невидимый, но жгучий след на щеке. Отъезд был неожиданным для всех, кроме Кати.