Каждый бизнесмен в коммерческой цепочке пытался спасти себя. В конце цепочки маленькие люди, фермеры и рабочие, потребители, имели меньше возможностей для защиты, когда их долги были востребованы. Они потеряли свои заложенные дома и фермы. По мере того как их спрос на товары и услуги сокращался, те, кто им продавал, разорялись и увольняли своих работников. Историки называют это явление «паникой 1819 года» — по поведению инвесторов. Современники называли это «тяжелыми временами», что отражало точку зрения маленьких людей.[342] Тяжелые времена продолжались три-четыре года, а в некоторых местах и дольше.
Само Великое переселение остановилось, поскольку люди не могли позволить себе купить землю, цены на сельскохозяйственные товары достигли дна, а в таких городах, как Цинциннати, больше не было работы. Правительство обнаружило, что с 1790 года оно продало земли на 44 миллиона долларов, но выручило лишь половину денег. Излишне расточительные жители Запада теперь пытались вернуть казначейству необработанные земли в обмен на списание долгов. Конгресс согласился в 1820 году, решив в то же время прекратить продажу государственных земель в кредит. Чтобы оставить дверь открытой для мелких покупателей, базовая цена земли была снижена с 2 долларов за акр до 1,25 доллара.[343]
Панику 1819 года называют «травматическим пробуждением к капиталистической реальности бумов и спадов».[344] Это был первый раз, когда американская общественность коллективно пережила то, что впоследствии станет повторяющимся явлением, — резкое колебание делового цикла в сторону уменьшения. Поскольку это был первый раз, у людей не было перспективы, с которой они могли бы судить о происходящем. Предыдущие экономические проблемы не были всеобщими и имели более очевидные причины в виде войны, стихийного бедствия или политического паралича Статей Конфедерации. К 1819 году экономические отношения стали сильно взаимосвязанными; все больше людей производили продукцию для национальных или международных рынков, а не для домашнего или местного потребления. Преимущества таких коммерческих связей сопровождались соответствующей подверженностью риску. Глубоко возмущало то, что перемены в личной судьбе могли быть не связаны с личными заслугами, а трудолюбивые и честные люди страдали вместе с недостойными. Соединенные Штаты пострадали от экономического спада сильнее, чем Европа. Сегодня экономисты признают, что менее развитые страны, производящие основные продукты питания, особенно уязвимы перед международным деловым циклом. Тогда таких рамок не существовало. Кто был виноват?
Банк Соединенных Штатов, говорили некоторые. Это было не совсем точно: если BUS и не был в конечном итоге виновником паники, то уж точно усугубил ситуацию. Уильям Джонс, который был повинен в небрежности при выдаче кредитов в годы бума, ушёл в отставку с поста президента в начале кризиса; его сменил Лэнгдон Чевес из Южной Каролины. Проводимая Чевесом политика сжатия спасла платежеспособность банка, но не его популярность. «Банк был спасен, но люди были уничтожены», — заметил один горький комментатор.[345] Особенно остро чувствовали себя против Банка в Мэриленде, где управляющие Балтиморским филиалом не только не справились с паникой, но и присвоили себе более 1,5 миллиона долларов (эквивалент 19 миллионов долларов в 2006 году). В ответ на возмущение общественности законодательное собрание штата обложило филиал банка в Балтиморе налогом в размере пятнадцати тысяч долларов. Когда банк отказался платить, Мэриленд подал в суд на кассира филиала Джеймса М’Куллоха, одного из растратчиков, и дело о налогах дошло до Верховного суда США. (На отдельном, более позднем процессе по обвинению в растрате М’Каллох и два его друга получили оправдательный приговор, заявив, что их преследование было политически мотивированным).[346]
Джон Маршалл использовал возможность, предоставленную делом «Маккаллох против Мэриленда», чтобы вынести, возможно, самое важное из многих его важных судебных решений. Первый вопрос, который ему предстояло решить, заключался в том, имел ли Конгресс право инкорпорировать банк. Поддерживая аргументацию, использованную Александром Гамильтоном для обоснования создания первого национального банка, Маршалл заявил, что полномочия Конгресса по созданию корпораций, хотя и не упомянутые прямо в Конституции, подразумеваются. Конституция перечисляет перечень полномочий Конгресса, а затем уполномочивает его «издавать все законы, которые будут необходимы и надлежащи для осуществления вышеуказанных полномочий». Маршалл принял широкое толкование фразы «необходимые и надлежащие», определив её таким образом, чтобы одобрить не только «необходимые» меры, но и любые средства, которые казались «подходящими», «явно приспособленными» для достижения конституционной цели и «не запрещенными» в явном виде. Подтвердив конституционность Банка, Маршалл перешел к вопросу о том, имеет ли государство право облагать его налогом. Право облагать налогом — это право уничтожать, как утверждал адвокат Банка Дэниел Уэбстер. Нельзя позволять штатам нарушать законные полномочия Конгресса. «Штаты не имеют права, путем налогообложения или иным образом, — заключил Маршалл, — тормозить, препятствовать, обременять или каким-либо образом контролировать деятельность федерального правительства или его учреждений».[347]
Верховный судья принял великий закон, но в политическом контексте 1819 года он также разжег большие споры. Его решение продемонстрировало нечувствительность к общественному недовольству BUS, и его было трудно исполнить. Штат Огайо только что ввел налог, более высокий, чем налог Мэриленда, на два собственных отделения Банка, и казначей штата Огайо силой конфисковал деньги — через шесть месяцев после решения Маккаллоха! Это дело тоже дошло до Верховного суда — правда, только в 1824 году, — когда Маршалл подтвердил свою позицию.[348] BUS решил, что лучше закрыть свои филиалы в Огайо.
На самом деле, решение, поддержавшее конституционность Банка, само по себе не удивило наблюдателей, поскольку Республиканская партия поддержала его в 1816 году. Спорными частями мнения Маршалла были чрезвычайно широкое толкование, которое он дал полномочиям Конгресса, его настойчивое утверждение, что Конституция опирается на суверенитет американского народа в целом, а не на договор между штатами, и его отрицание того, что штаты обладают какой-либо параллельной властью над BUS. Маршалл относился к Банку так, как будто он был полностью государственным учреждением, игнорируя тот факт, что он также являлся частной корпорацией, работающей ради прибыли. Многие юристы-конституционалисты не согласились с его позицией, включая семидесятиоднолетнего Лютера Мартина, главного адвоката Мэриленда в этом деле, который в 1787 году, будучи молодым человеком, участвовал в Конституционном конвенте. Продолжительная критика мнения Маршалла в прессе привела к тому, что сам председатель Верховного суда ответил на него в печати (под псевдонимом). Среди тех, кто опубликовал критические замечания, был его давний противник Спенсер Роан.[349]
Помимо вопроса о том, кто виноват в панике, стоял вопрос о том, что делать дальше? Некоторые люди утверждали, что самым срочным приоритетом должно стать восстановление экономики. Они выступали за восстановление доверия бизнеса, восстановление банковской системы, усиление тарифной защиты производителей, спонсируемые правительством транспортные проекты и возобновление кредитования. Другие, однако, считали, что самым важным вопросом является реформа, как моральная, так и экономическая, чтобы не допустить новых паник. Чтобы предотвратить очередной виток спекулятивного ажиотажа, они выступали за сокращение государственных расходов, призывали контролировать безответственный выпуск банкнот и убеждали потребителей жить по средствам. На уровне штатов борьба велась вокруг таких законов, как «законы об отсрочке», откладывающие обращение взыскания на закладные и выпуск бумажных денег банками штатов без резервов специй. В деле Стерджес против Крауниншилда (1819) суд Маршалла признал недействительным закон штата Нью-Йорк, способствующий банкротству, как нарушающий конституционное правило, запрещающее «нарушать обязательность договоров». Отчаянно нуждаясь в решениях, люди не всегда занимали последовательные позиции по всем этим вопросам. Например, политики, выступающие за должников, могли поддерживать инфляционные схемы, чтобы облегчить выплату долгов, а затем переходить к политике «твёрдых денег», чтобы противодействовать спекуляциям и мошенничеству.[350]
