— С родителями всё нормально, — ответил Кирилл. — Не в этом дело.

Он кусал губы, посматривал на меня едва ли ни с жалостью.

— А в чём тогда дело? — спросил я.

Толкнул брата кулаком в плечо — тот дёрнул руками, будто безвольная кукла.

— Колись уже, малой, — сказал я. — Не набивай себе цену. Рассказывай. Не тяни.

Кир печально вздохнул.

— В общем… — повторил он. — Серый, только маме не говори, что я проболтался!

Кирилл нахмурил брови.

— Не дрейфь, малой, не скажу, — пообещал я.

Снова толкнул брата кулаком.

— Ну⁈

Кирилл обречённо махнул рукой и сообщил:

— Тут такое дело, Серый… В общем, Варвара Сергеевна Павлова выходит замуж. Не за тебя.

Он посмотрел мне в глаза, словно дожидался моей реакции.

Но я пока и сам не понял, как отреагирую на такое известие.

Потому что не ждал его так скоро. Надеялся, что Илья Владимирович затянет ухаживания. И после месячной жизни в колхозе я в октябре всё же проведу пару ночей у Павловой.

«А Прохоров шустрый, — подумал я. — Или это Варвара Сергеевна проявила решительность и женскую смекалку?»

— Замуж? — переспросил я. — За кого?

Зевнул.

Мой младший брат дёрнул плечами.

— Говорят… за дядю Илью Прохорова, — сказал Кир. — Он ей предложение сделал. Недавно. А она согласилась. Об этом её пацаны соседям проболтались. Ну а там… уже весь посёлок знает.

Он закусил губу.

Я приподнял брови и пробормотал:

— Как интересно.

Потёр подбородок.

— Не расстраивайся, Серый! — сказал Кирилл. — Может, это и хорошо? Ведь старая она для тебя. А ты всем нашим девчонкам нравишься. Даже Ленке Котовой. Найдёшь себе… другую. Какую захочешь.

Он неуверенно улыбнулся — наши взгляды встретились. Вот так же он посмотрел на меня тогда, на заседании суда, перед вынесением приговора. Виновато, словно у меня просил прощение.

Я покачал головой и произнёс:

— Ладно. С Павловой всё понятно.

Заглянул в прицеп мотоцикла.

— Мне не ясно другое, — сказал я. — Малой, ты водку-то купил?

В деревню мы поехали без долгой задержки. Лишь сообщили о цели своего путешествия черноволосому начальнику. Тот выслушал меня с серьёзной миной на лице, протёр очки. Доцент ответил, что мотоцикл «деревенскому товарищу непременно нужно вернуть». Но заявил, что с нами не поедет (хотя мы его и не приглашали), потому что у него «накопилось много дел». Будто в доказательство своих слов он сунул нос в стоявшие на печи в кухне кастрюли, осмотрел привезённые нам сегодня утром продукты и с серьёзным видом уселся рядом с тумбой в спальне «писать отчёты». Кирилл вложил мне в руку сдачу с тех денег, что получил от меня вчера — пару мелких бумажных купюр и горсть мелочи. Я на всякий случай вернулся в «мужскую» и прихватил с собой ещё три рубля.

Вошёл в кухню — заметил, как отпрянули друг от друга дежурные: Николай Барсов и Света Миккоева. Посмотрел на довольное лицо Барсика и на покрасневшую от смущения Миккоеву. Увидел, что у Светы слегка опухли губы. Вспомнил, что Барсик и Миккоева вместе дежурили по дому уже не в первый раз — в третий. Они сами вызывались на дежурства, потому что у Барсова на баштане «болела спина», а у Светы обнаружилась «аллергия на полевые работы». Кашеварить первокурсники не стремились — предпочитали проводить время на свежем воздухе. Поэтому просьбы Коли и Светы никого не возмутили. «Похоже, на этот раз Лариска Широва заселится в общежитие не на место Жени Рукавичкиной, — подумал я. — А вместо Светы Миккоевой. Меняется всё. Но только не Барсик».

Я не отобрал у брата управление железным конём. Но и не забрался в боковой прицеп: испугался, что не помещусь в нём. Весь путь до деревни я просидел за спиной у Кира. Лишь пару минут следил за манерой езды своего младшего брата. Но попридержал советы: решил, что Кирилл в них не нуждался. Не смотрел на дорогу — рассматривал колхозные поля. Вспоминал, как в девяностых годах все эти земли поначалу оказались заброшенными. А затем арендовавшие их по дешёвке предприниматели засеяли едва ли не все поля в нашей области подсолнечником — тот за счёт своего мощного корня истощил почву, что привело к деградации земель. Сейчас полей с подсолнечником я не увидел. Хотя его сажали и в нынешние времена (но не в безумном количестве и не на одних и тех же полях).

В деревню мы въехали за полчаса до оговоренного с неКолей срока. Не притормозили сразу около дома деревенского великана — прокатились до «Сельмага», рядом с которым заметили пару припаркованных велосипедов. Я в очередной раз отметил, что в семидесятые годы даже в деревне стены домов и магазинов пусть и выглядели невзрачно и убого (словно после урагана), но избежали внимания непризнанных художников. Я не видел на них ни граффити, ни «Вася + Фрося = Любовь», ни даже знаменитое слово из трёх букв (которое, согласно утверждениям Википедии, в советские годы красовалось на каждом заборе). Художники и писатели сейчас избегали общественного внимания, работали тайком: расписывали своими гениальными творениями только стены в подъездах.

В «Сельмаге» нас встретил запах свежего хлеба — он заглушил все прочие ароматы. Я перешагнул порог магазина и первым делом заметил на стене бледно-красный вымпел с надписью «За высокие показатели в социалистическом соревновании». После ознакомления с наградой я посмотрел на круглолицую продавщицу, которая металлический ковшом из мешка насыпала в стеклянную банку рис. И лишь в третью очередь обратил внимание на полки магазина… не ломившиеся под тяжестью товаров: и полки в «Сельмаге» оказались добротными, и товара на них стояло не так уж много. Я посмотрел на стопки пачек папирос «Беломорканал», на пирамиду из кусков хозяйственного мыла, на разложенные на полках буханки хлеба. Дождался своей очереди и попросил бутылку водки.

Продавщица просканировала меня и Кирилла суровым взглядом и сказала:

— Три шестьдесят две.

Она наклонилась и достала из-под прилавка зеленоватую бутылку. Щёки её при этом движении всколыхнулись, подобно желе. Продавщица сверкнула золотым зубом и кольцом с крупным блестящим фианитом. Поставила бутылку на столешницу, но не выпустила её из руки. Пошатнулась стрелка на массивных механических весах, что придавали прилавку вид баррикады. Женщина смотрела на меня в упор, не моргала. Я первый отвёл взгляд — посмотрел на этикетку предложенного мне товара. «Водка», — значилось на этикетке фисташкового цвета. Крупные буквы на названии будто плясали, изображали горы. Я присмотрелся, но пояснений, что за водку мне предложили, на этикетке не нашёл — просто водка под названием «ВоДкА».

— А поприличнее что-нибудь у вас есть? — спросил я.

— У нас всё приличное, — заявила продавщица.

И повторила:

— Три шестьдесят две.

— «Столичная» или «Московская особая» у вас есть? — спросил я.

Женщина смотрела мне в глаза, не мигая и плотно сжимая губы. Она будто заподозрила неуважение с моей стороны. Затем продавщица убрала зелёную бутылку с прилавка и водрузила на её место другую, где на этикетке рядом с надписью водка значилось и другое слово: «Русская». Обе надписи на этикетке дублировались латинскими буквами, что придавало ей солидности.

— Четыре двенадцать, — сказала продавщица.

Мне почудилось в её словах мстительное злорадство.

Я кивнул. Послушно отсчитал четыре рубля и двенадцать копеек (без сдачи). Положил их рядом с женщиной на потёртую столешницу.

НеКолю мы дома не застали: на двери его дома увидели большой навесной замок. До полудня оставалось ещё десять минут. Это время мы с Кириллом провели на лавке, где прошедшей ночью меня дожидалась Котова. Мой младший брат рассказывал, как доехал вчера до третьей городской больницы. Признался, что именно он объяснял врачам причину обращения за помощью — доцент, как обычно, невразумительно мямлил. Кирилл сказал, что успокаивал Ингу — та испуганно сжимала в больнице его пальцы, словно они придавали ей сил и усмиряли боль. Сообщил, что эту ночь провёл в доме родителей. Там же заночевал и наш черноволосый руководитель (он уснул на моей кровати после того, как за ужином пропустил вместе с моим папой по две «соточки»).