Рунди Рубинчик установил в четыре маленьких круга по небольшой свечке, устроился в своём кресле поудобнее и… принялся петь. Низким, пробирающе-гортанным голосом, вобравшим в себя мощь камня, жар кузнечных мехов, звучание руд и жвара знает что ещё. Свечи трещали, дымок их полз к сумеречному камешку, а Йеруш Найло понимал, что вот ещё мгновение, ещё один миг — и он просто лопнет. Или рехнётся.

Пение гнома длилось и длилось, и Йерушу приходилось то и дело встряхивать головой, тереть уши, прижиматься лбом к прохладному окну, чтобы его не убаюкала эта песня, как лучшая отупляющая колыбельная.

Интересно, гном долго планирует так завывать? И как скоро, жвар ему в ёрпыль, возвратится Илидор?

Спустя какое-то время, не в силах больше выносить напевы и речитативы Рунди Рубинчика, Йеруш вышел из лавки и залез с ногами на скамейку у входа. Казалось, он спит и ему по недоразумению достался сон какого-нибудь умалишённого. Поющие ювелиры, пропавшие драконы, безвременный город, в котором не началась зима, которая уже должна была прийти в любые другие земли, где Йерушу доводилось бывать…

Перед ним вдруг проявился небритый детина с мутными глазами голодного пса. За спиной его маячила женщина, перевязанная тёплым платком поверх куртки.

— Слышь ты, колдун! — окликнул Йеруша детина.

Найло подпрыгнул прямо сидя, и детина от неожиданности клацнул зубами.

— Я тебе не «слышь ты»! — вызверился Йеруш. — И не колдун! Я учёный!

— Колдун шелудивый, значит, — мгновение поразмыслив, уточнил детина. — Верно говорят, что ты умеешь заговаривать камни?

«Твою ёрпыль, твою жвару, твою шпынь», — шёпотом выругался Найло, что было немедленно принято за подтверждение.

— Я ж говорила, — промолвила женщина в платке.

От испуга, что эти двое его сейчас куда-нибудь уволокут или просто отлупят, если он примется отнекиваться, Йеруш ляпнул первое, что в голову пришло:

— Я нихрена не понимаю в камнях, я только с водой разговариваю!

— О! — порадовался детина. — Это ж ещё лучше, воды у нас — залейся! Ток никуда не уходи, шелудивый колдун!

В затылок давило гнусно и нудно, вытаскивая дракона из мутного полусна-полузабытья.

Залежал шею, понял Илидор, хотел было повернуть голову и с вялым удивлением понял, что спит сидя, положив голову на сложенные руки. Открыл глаза и тут же закрыл — в них шибануло светом ламп. Потом голова осознала звуки и дракон с ещё большим изумлением сообразил, что уснул за столом харчевни.

Потёр глаза, сел прямо. Во рту пересохло, в животе нудно-тошнотно заурчало.

— Какой кочерги?

Вопрос был в пустоту: за столом сидел один Илидор. Он потёр глаза ещё раз и принялся вытаскивать из памяти всё что там болталось: циркачи, отвратно-жутенькое представление, Олава-Кот с бездонно-чёрными глазами и чередой вопросов о драконе… До этого момента всё было просто, а дальше начиналась мешанина обрывков, подобных цветастым осколкам: узкая улица, другая харчевня, громкие голоса, смех и давящий в висок злой взгляд. Пиво, подогретое вино с пряностями, которые так шипуче-остро кусают язык, игра в кости…

На кой я стал играть, если знаю, что мне не везёт в игре?

Цирковые байки, шутки, мрачная рожа Амриго, пьяненький и весёлый Олава-Кот. Хмет, бьющий себя в грудь и восклицающий:

— Да слово честное, не магия это! Я истинный трюкач, сам все трюки ставил, вот этими двумя руками!

…Во рту было сухо. Илидор потёр лицо ладонями, заглянул в один из стоявших на столе кувшинов, принюхался. Вино с пряностями — о, сколь прекрасно-согревающим оно было в горячем виде, как окутывалось вуалью остро-пахучих специй, как задорно пузырилось от него в голове! Сейчас вина не хотелось совсем.

Дракон смутно подозревал, что после такой неумеренности в питье должно быть худо — во всяком случае, он видел, как донкернасские эльфы маются тошнотой и головными болями после возлияний. Но у Илидора лишь нудно ломило виски и страшно хотелось пить.

Судя по цвету, который принимают оконные пузыри, на улице почти сумерки. Вопрос в том, уже или ещё.

Дракон огляделся. В одной из тарелок лежал кусок сыра, не успевший подсохнуть и даже заскучать — выходит, день не закончился, и проспал дракон не так уж долго. Если учесть, что до этой второй харчевни добрались они явно после полудня, а смеркается сейчас рано…

Куда делись циркачи? Почему оставили его спать на столе? Бр-р, должно быть неловко, наверное? На самом деле, было скорее смешно, но еще царапалось какое-то неуютное, неприятное воспоминание о том, о том, как… Дракон ногой постучал в дверь своей памяти, и та исторгла две картины. В первой был Хмет, желающий плясать, а потом зарезать в честь Илидора лучшую цирковую козу. Во второй Олава-Кот горячился, размахивал кружкой, как саблей, и обвинял в жульничестве какого-то фокусника из другого цирка:

— Ни единого трюка он сам не придумал! Всё перенял у старого Крыльдина, сына Рамасы! И фокус с платком в яблоке, и трюк с арбалетом…

Во втором стоящем на столе кувшине оказалась вода с листьями мяты, и дракон страстно припал к нему, делая мелкие-мелкие глотки, чтобы вода впиталась в каждую жаждущую клеточку и не закончилась слишком быстро.

За стойкой громко хохотал и звенел монетами бородатый толстяк. Подавайка, веснушчатая девушка с двумя толстыми косами, смотрела на Илидора, чуть покачивая бёдрами и спрятав руки за спину. Её лицо было отсутствующе-мечтательным, и дракон поискал в себе уверенность, что не сказал и не сделал этой девушке ничего, о чём ему пришлось бы пожалеть. И еще теперь, когда жажда немного отступила, дракон ощутил саднящую боль в костяшках пальцев. Посмотрел на свои руки с большим удивлением и еще раз постучал в законопаченную дверь памяти, уверенный, что явленная картина ему не понравится…

Очень узкая улица, ведущая наверх, холод на щеках, ядовитое бурчание Амриго, собственная злость, очищенная вином от цепей приличий, как луковица от шелухи. Ответные злые слова. Амриго, схвативший его за грудки, орущий что-то ему в лицо, капельки слюны, летящие изо рта балясника, вонь больного зуба и вина. Амриго, улетающий от дракона спиной вперёд и рушащий чей-то навес.

Гупанье стражничьих шагов, собственное тихое ругательство.

— Кто это тут безобразия чинит?.. За уличную драку зачинщику штраф две монеты… Это еси у побитого ничё не сломано… или сразу яма!

Улыбчивый Олава-Кот, отвешивающий стражникам мелкие поклоны: «У него ничего не сломано». Колючий стражничий взгляд, от которого выветривается из головы винное веселье.

— И еси он на тебя жалобу подавать не будет!

Пружинистый разворот к Амриго, который уже стоит на ногах и обескураженно трёт бок.

— Ты будешь жалобу подавать?

Мрачно-опасливый взгляд исподлобья.

— Недосуг мне разбирательства чинить.

Холодные квадратики монет в кошеле под пальцами и неожиданная идея, которая кажется страшно весёлой.

«Значит, побить человека стоит в Бобрыке две монеты?» — «Еси тока ничего ему не сломать, зубов не выбивать и если он жалобу подавать не будет».

Нетерпеливо протянутая ладонь стражника, ссыпанные в неё монеты и удивлённое:

— Эй! Тут четыре!

— Да!

И ещё один удар Амриго под дых.

…Илидор беззвучно засмеялся. Какой же идиотизм. Впрочем, он бы с радостью врезал Амриго в третий раз. Дракон поднялся из-за стола и стал пробираться к выходу через прибывающую толпу посетителей и жаркую вонь харчевни. Йеруш наверняка давно его потерял и от волнения уже сгрыз что-нибудь нужное.

Но харчевня не хотела отпускать Илидора. Следила взглядом подавайка и что-то еще ворочалось в памяти — тревожное, неприятное, о чём не хотелось думать, но подумать было надо, притом срочно…

Это было до того, как он врезал Амриго, или после? Не понять. Но Хмет спрашивал полушутливо, случайно ли Илидор и циркачи снова оказались в одном городе, не желает ли он лишить их еще кого-нибудь важного из труппы. У дракона к тому моменту в голове изрядно пузырилось от пива, веселья и вина, но про сумеречный камушек он не рассказал. Зато рассказал, что идёт в след уехавшего из Ануна мага сживления и…