Позднеосенняя прохлада и вечно холодные руки не то чтобы причиняли Илидору страдания, но всё-таки выросший в Донкернасе дракон привык одеваться теплее. В кухне он умыкнул один из ножей, пользуясь тем, что Ундва была занята раскладыванием на полотенчике принесённых из дома яиц, шмыгнул в дровяльню и как мог аккуратно прорезал на спине рубашки дыры для крыльев. Получилось так себе, криво-корявенько, но зато не поджимало в плечах. Тёплую рубашку дракон надел прямо на свою, сшитую Неллой, коротковатые рукава закатал до локтя и подумал, что выглядит сейчас как заправский бродяга.
Не решив, куда девать нож, Илидор сунул его под матрас и вышел на улицу как раз в тот момент, когда к кухонной двери подъехала тележка мясника, запряжённая огромным мощногрудым псом. Карие пёсьи глаза проследили за Илидором с показным равнодушием, но метнулся туда-сюда пушистый хвост и приподнялись чёрные вислые уши — видимо, пёс решил, что дракон, завернувшийся в людскую шкурку, играет в какую-то изумительно интересную игру, и показывал: он, пёс, с удовольствием бы принял участие в этой неведомой проказе!
Пока Ундва торговалась с мясником, Илидор решился вежливо погладить могучее собачье плечо. Хвост ещё раз метнулся туда-сюда, но мясник не дал псу и дракону времени подружиться: с грохотом отсыпал свиных голяшек в подставленное Ундвой ведёрко и хлопнул пса по холке. Тот посмотрел на Илидора, плямкнул пастью, как бы говоря: «Что поделаешь, приятель, работа!» и неспешно потащил тележку дальше. Поскрипывали грудные ремни, шагал рядом мясник, пересчитывал полученные от Ундвы монеты, гомонил кругом народ, скользили следом тощие кошки, жались к теням и домам — не то мышковали, не то увязались за тележкой в надежде чего-нибудь стащить.
В кухне Ундва принялась хлопотать с готовкой — поставила на мышиную печь огромный котёл с водой и свиными голяшками, замесила тесто, села перебирать зерно для варки эля. Дракон растапливал большую печь, выкладывал дрова в дровницу и рассказывал Ундве про Такарон.
Про тамошних жителей, дома и харчевни, про бьющие из-под земли гейзеры и текущую по стенам зеленовато-жёлтую лаву. Про устройство города Гимбла и его кварталов, чудную еду из мяса горбачей-шестиногов и муки кустов-ползунов, про любовно сваренное подземное пиво и привычку гимблских гномов повсюду ходить при оружии.
Увлёкшись, Илидор добавлял в рассказ всё новые и новые мелочи, интересные Ундве: какие одежды носят под землёй и какие песни поют, как гимблцы чтят своего короля Югрунна Слышателя и слега посмеиваются над премудростями векописцев. В какие гильдии молодые гномы могут пойти на обучение, и когда им позволяется сделать гильдийные татуировки на висках. Про самую любопытную гильдию механистов — так называют себя гномские маги подобия, создатели живых машин из металла, обсидиана и лавы…
Когда дракон наконец понял, насколько больше разумного он тут наболтал, было уже очень-очень поздно делать вид, будто он лишь пересказывает чужие истории. Осознав это, Илидор умолк едва не на полуслове и захотел очень срочно найти хорошее объяснение своей невероятной осведомлённости, но сходу такого объяснения не придумалось, да и не сходу тоже.
Ундва, не поднимая глаз, пересыпала ячмень из ладони в ладонь, и дракон не видел выражения её лица.
Да в конце концов! Что такого-то, если даже она поняла, что он сам был в Такароне⁈ Мало ли кто там шляется, в самом деле: в Гимбле ведь есть эльфские и людские посольства, Храм Солнца там годами стоял, в город пускали даже Ахнира Талая и Йеруша Найло, что вовсе не говорит о разборчивости гномов…
Но в голове Илидора всё равно родился и рос глупый, нерациональный, зряшный страх, что Ундва поняла: никакой он не человек, этот случайный странный путник, который пришёл неведомо откуда и нанялся кухонным работником в гномскую харчевню.
Впрочем, даже если сам Илидор сейчас признается: «А я — дракон», то что с того? Никакие законы не запрещают быть драконом! В самом худшем случае гномы просто выставят его вон из «Свистящего гейзера».
При мысли об этом Илидору сделалось вдруг невыносимо жалко себя, такого одинокого и забредшего кочерга знает в какую даль от найденного и оставленного дома, по кочерга пойми какой надобности. В этом большом и непознаваемом мире самыми близкими ему существами, сходными с ним, понятными ему, были гномы. И если они его прогонят — это будет всё равно что лишиться малой искры памяти о доме, да на сей раз — не по собственной воле.
Дракон развернул плечи, ослабляя хватку вцепившихся в него крыльев. И откуда только появляются такие дурацкие мысли? Не иначе как на него плохо влияют человеческие города или Йеруш Найло, или холодная почти зимняя погода, или же всё вместе!
— Спасибо что доверил мне эти чудесные истории, — произнесла наконец Ундва. Она стояла, опустив взгляд на ведёрко с зерном. — Я придумаю что-нибудь, чтобы отец показал тебе выдвижку с вещами Хардреда.
Илидор кивнул. Ундва наконец подняла взгляд, улыбнулась с какой-то непонятной дракону весёлой отважностью, как перед прыжком в глубокую воду.
— Твои рассказы про подземный город восхитительны. Но я совершенно уверена, что мои ячменные ватрушки значительно вкуснее тех, которые готовят в Гимбле из муки кустов-ползунов!
* * *
Расспросить о пропаже воды жителей пострадавших кварталов — решение верное и очевидное. Однако о чём и как их расспрашивать — на этот счёт у Тархима и Йеруша, как оказалось, мнения решительно расходятся. Тархим отирал Найло от этих людей и эльфов, влезал во всё и задавал свои, не относящиеся к делу и потому неимоверно раздражающие вопросы. У него это называлось «Брать правильный тон в общении с людьми».
— Почему ты разводишь гусей, а не кур, к примеру?
— А на цепи у тебя пёс или псица?
— Твоя жена местная?
— Когда был построен этот дом, лет сорок назад?
Люди бурчали, время утекало, Йеруш злился.
Он в который раз попытался донести до Тархима, что будет здорово, если тот попросту заткнётся: ведь когда просишь помощи у кого-то нарочно обученного, то разумнейшим поведением будет отвалиться в сторонку и не мешать этому обученному работать.
Воззвания Йеруша разбивались о Тархима, как склянка о каменную стену. Этот человек считал себя главным здесь и сейчас и гордо нёс уверенность, что всё должно развиваться в меру его собственного разумения.
— Говорят, осенняя лихота воду забрала, — дребезжаще сообщила старушка, разводившая гусей.
— Ты знаешь, что гусиные яйца следует долго варить? — в ответ спросил её Тархим.
Старушка поджала губы и не ответила.
Поскакав рядом какое-то время и не сумев задать местным ни одного стоящего вопроса, Йеруш понял, что дело безнадёжное. Пока Тархим выяснял у очередного семейства, сколько детей было в роду их дедушек и бабушек, Йеруш тихонько слился на смежую улицу.
Народу тут, к сожалению, не было, зато был небольшой перекрёсточек с колодезным журавлём. Найло сначала повис на холодном бревне, немного повыл, потом встал на колени перед пересохшей чашей и некоторое время истошно орал в неё плохое.
Немного полегчало, но почти тут же его нашёл удивлённый Тархим. Найло, всё ещё не желая затевать свару, посмотрел на него безумным взглядом через плечо и ляпнул первое, что пришло в голову:
— Искал кладбище.
Тархим, что удивительно, поверил, будто посещение кладбища отлично вписывается в расследование дела о пересохших колодцах, и повёл Йеруша в низину, где был устроен небольшой секториальный погост. В очередной раз подивившись стремлению людей держаться поближе к своим мёртвым дедушкам, Йеруш с умным видом прошёлся среди могил.
Было тут безлюдно, лишь семейная пара средних лет подновляла покосившийся частокол веточек. А ещё, быстро понял Найло, в этом квартале жил самый поэтически настроенный гробовщик Маллон-Аррая. Никакие другие надгробия, виденные Йерушем прежде, и в подмётки не годились восточным лискинским. «Здесь лежит Андорро, сын Мируны, до конца жизни сожалевший, что остался». «Тут покосится неведомый нам чужестранец, до конца жизни неуспокоенный тем, что ушёл». «Певунья Озерка, сулившая стать самым тревожным призраком на сто переходов окрест»…