Йеруш стоял и смотрел на родителей, смотрел, как они плывут-приближаются к нему, и хотел бежать с воплями с этой поляны. Бежать как можно быстрее и дальше. Не оборачиваясь. Он не в силах говорить с родителями ещё и наяву, хватит того, что они безостановочно наговариваются у него в голове.

Он не в силах даже смотреть на них настоящих, хотя сейчас смотрит. Но Йерушу кажется – его глаза очутились сейчас на чужом лице, потому он не смотрит на родителей, а подглядывает, и они его не узнают, не смогут узнать, ведь его глаза – не на его лице.

Всё это как будто происходит не с ним.

Звуки пожухли, свет сделался серым, ненастоящим, и Йеруш Найло стал ощущать собственное тело, как снятый с чужака костюм.

Это происходит не с ним. Родители не смогут его узнать.

— Какой ты стал взрослый, Йер, — прошептала мать.

Дотронулась до его щеки тёплой ладонью, и реальность вернулась к Йерушу в свете искр из глаз.

***

Отвилок тропы вывел их на светлую поляну, при виде которой путники остановились. Долго-долго они смотрели на неё, а потом, с непониманием, — друг на друга.

По четырём сторонам света сторожат границу поляны и леса вырезанные из дерева звери с горящими глазами, каждый зверь — размером с волочи-жука. На восточной стороне — вставший на задние лапы заяц из серовато-белого дерева, на боках и на морде его переплетаются сложные узоры: капли, листья, круги и тонкие цепи, а широкие уши закинуты за спину, словно длинные волосы, и свисают почти до земли. В северной части поляны стоит олень из рыже-коричневого дерева. Повернув рогатую голову с непропорционально крупными ушами, он смотрит на путников. На боках оленя вьются узоры из крупных перьев и колосьев. На западном краю поляны лежит чёрный волк. Его горящие глаза с тоской смотрят вверх, а единственный узор на этом звере — крупный клубок ниток, вырезанный на плече и вытравленный до оранжево-жёлтого цвета. Южную часть поляны охраняет неизвестное Илидору существо, крашенное в светло-зелёный и жёлтый. Очертания тела — текучие, не то кошачьи, не то ящериные, на спине вырезаны крупные чешуйки, а может, остатки панциря, вместо ног — ласты, крупные передние и мелкие задние. Существо стоит, приподнявшись на передних ластах и мощном хвосте. Длинная гибкая шея, небольшая голова с узким носом и большими глазищами. Фигурный гребень — крупные овалы, соединённые боками, — вьётся от затылка до лопаток.

Только глаза у всех зверей одинаковые — светящиеся, словно гори-камень, оранжево-жёлтые.

Узоры на телах зверей что-то напоминают Илидору. Где-то он видел очень похожие рисунки — похожие не самими узорами, а тонкостью плетения, их уместностью на телах, неотделимостью от тел — и пускай смысл узоров непонятен чужакам, это не имеет никакого значения, они нанесены не для чужаков.

Нить, чуть подавшись вперёд, следила за движениями Илидора внимательными блестящими глазами. Смотрела, как мягко, невесомо, не нарушая покой этого места, а вплетаясь в него, Поющий Небу ступает на поляну. Медленно обходит поляну по кругу, касаясь морды каждого зверя и каждому заглядывая в глаза, проводит кончиками пальцев по узорам на деревянных телах.

Заглянув в глаза последнему зверю — оленю, Илидор вспомнил, где видел такие узоры прежде — похожие не внешне, а по сути своей, по смысловой завершённости и самодостаточности, которой не постичь чужакам.

В племени степняков. На руках Жасаны.

***

От прикосновения пальцев матери, от звука её голоса Йеруш внутренне сжался в туго смотанный клубок. Может быть, внешне тоже.

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, не нужно говорить. Не нужно меня касаться. Смотреть на меня. Быть здесь. Хватит того, что вы постоянно сидите и разговариваете в моей голове.

Вживую это в пятьсот раз невыносимей.

Когда я вижу вас вживую, меня отбрасывает на годы назад. Вворачивает в меня-семнадцатилетнего, который ещё не умеет отличать собственное «надо» от чужого «хочу» и скорее будет годами ломать себя через колено, чем осмелится сказать вам «Нет».

Когда я вижу вас перед собой, я забываю, что в моей жизни было что-то кроме детства. Что моя жизнь и началась-то лишь после него.

Пожалуйста-пожалуйста, не говорите со мной. Я не знаю, как разговаривать с вами. Я забыл и потерял все слова себя-не-ребёнка, остались только жалкие и скрюченные слова оправдания!

— Ты и правда стал совсем взрослым, — улыбнулся отец.

Он совсем не изменился, ни капельки. Всё такой же строгий, подтянутый, с очень уверенным спокойным взглядом и голосом. Ни морщин, ни седины не прибавилось. Даже наряд знакомый — серая шёлковая рубашка и льняные тёмно-бордовые брюки прямого кроя.

— Очень взрослый Йер. Очень смелый. Но немного безрассудный, как и прежде. Что взбрело тебе в голову, когда ты забрался так далеко в лес?

В последний миг Йеруш поймал себя за язык и ничего не ответил: вереница оправдательных слов уже столпилась у него на языке и рвалась наружу, толкаясь локтями.

Отец смотрел с доброжелательной улыбкой. Ждал ответа. Йеруш мазнул взглядом по его лицу и снова опустил глаза. Он чувствовал, как пылают его щёки, и ненавидел себя за это.

Чего стоят все минувшие годы новой, настоящей, собственной жизни, если одним лишь своим появлением родители перечёркивают их?

— Йер.

Шорох подола по траве. Прикосновение тёплой ладони к щеке, к виску. Хочется не то зажмуриться от счастья, не то орать от ужаса. Когда его в последний раз просто участливо гладили по щеке? И почему сейчас его вдруг озаботил этот вопрос?

— Йер, мне больно видеть, как ты подвергаешь себя такой серьёзной, такой излишней опасности. Я беспокоюсь. Я всегда беспокоюсь, когда ты так делаешь. В конце концов, ты мой единственный сын.

Почему-то щиплет глаза. Почему-то ему важно узнать, что родители не завели другого сына. Удачного. Который оправдал бы ожидания. Который был бы успешен во всём, быть может, он был бы даже успешней клешне-слизнего кузена.

Почему они не завели другого ребёнка? Ведь могли бы — они ещё вовсе не старые… или всё-таки не могли?

Или они ожидали, что Йеруш вернётся?

Даже знали, что он вернётся?

Вдруг родители следили за ним, следили за его успехами, никак не давая знать о себе? Не навязывая ему своё общество, раз он сам его не ищет? Вдруг родители прониклись и сочли его всё-таки небезнадёжным? Ну хоть чуточку? Ну хоть в чём-то?

— Йер, тебе не нужно подвергать себя опасности, — спокойно и серьёзно проговорил отец. — Тебе вообще нечего делать в таких местах, как этот лес. Тебе уже давно не нужно ничего нам доказывать, тем более… таким трудным способом. Мы и так тебе верим. Правда.

Йеруш был абсолютно уверен, что его рот закрыт, но в то же время ощутил удар, с которым рухнула наземь челюсть.

С каких это пор родители ему верят? С каких это пор он не должен доказывать… не то что свою правоту, а вообще своё право быть? Давно ли отец считает, что в Йеруша всё-таки стоило вкладывать время и силы?

Неужели родители и впрямь его поняли и поверили в него? Что-то вынесли из той ссоры, что-то переосмыслили после ухода сына? Вдруг они и впрямь следили за ним все эти годы — ну а почему бы нет, он же не прятался! Если они наблюдали, как он живёт свою жизнь (без них!), как делает свои выборы и принимает последствия, как упоённо и неустанно бежит вперёд по дороге, которую выбрал сам для себя, а не которую выбрали для него другие…

Если они поняли, увидели, сколько всего он способен совершить, когда действует по внутренней потребности, а не по принуждению? Действуя там, где чувствует свою значимость и причину быть, а не там, где ежедневно должен участвовать в состязаниях, которых не выбирал, и пытаться выиграть в них, волоча за собой гирю на ноге — вечный груз вины, вечное ожидание окрика, вечное сознание, что он недостаточно хорош, что его самого не достаточно… Ни для чего. Гиря-неуверенность, гиря-вечное-сомнение, что он достоин хотя бы дышать.