— Что ж за ёрпыль у вас тут случилась с драконами? — ворчал он, разглядывая одну из пробирок через выгнутое стёклышко. — И почему вы так упорно не хотите об этом говорить?

***

Трое шикшей с шорохом соткались среди кряжичей. Юльдра оглянулся на лагерь — убедиться, что его никто не видит.

Ну как всё это могло случиться? Храм Солнца, столь влиятельный и многовозможный в человеческих землях к югу отсюда, простёрший свои лучи в эльфский домен Хансадарр, несколько лет освещавший солнечным светом подземные тропы Такарона — каким образом Храм мог оказаться столь малосильным в старолесье? Как могло случиться, что дикие жители этого леса не встретили возвращение жрецов с любовью и почтением? Как вышло, что столь неразвитые существа, как шикши или грибойцы, могут чинить препятствия детям отца-солнца, не желают быть согретыми его лучами, упорствуют в своих заблуждениях, беспрепятственно и самоуверенно распространяют глупые и возмутительные побасенки о воине-мудреце и его славном пути?

Не ошибся ли Юльдра, приведя людей в этот лес? Не слишком ли большой кусок он откусил, воспользовавшись известной свободой действий, которой обладают верховные жрецы?

Старший жрец Язатон говорил, что, раз уж жрецы вошли в этот лес, то им следует сделаться тихими, как ветер, а Язатон так умён и прозорлив, и, быть может, Юльдра напрасно не послушал своего соратника, но… Не Язатон ведёт этих людей по пути отца-солнца. Не на Язатоне будет тяжесть последствий от принятых решений.

Шикши молчали томительно и долго, смотрели мимо Юльдры на лагерь, где сновали люди в голубых мантиях и немногочисленные котули. Все были заняты делом. Дела сегодня были беспредельно печальны.

Наконец один из шикшей повернул голову к Юльдре, качнул лозами-волосами, заплетёнными в бесчисленные мелкие косы, вкрадчиво затрещал. Верховный жрец уже неплохо научился различать слова в этом треске, хотя шикшинский акцент был невыразимо ужасен — они словно не говорят, а пережёвывают ореховую скорлупу,и она хрустит во рту на все лады, сплетая этот хруст в подобие смыслов.

«Снова несколько твоих людей ранены крайне тяжело. Ужасные ожоги. Как неосмотрительно ты разбрасываешься своими подопечными».

— Эти грибойцы… — сквозь зубы процедил Юльдра. — Такая дикость!

«Это Старый Лес, глупый человек, вздумавший прийти сюда со своей правдой. Ты знаешь, что у грибойцев старые счёты к твоему Храму. И не только у них».

Верховный жрец смолчал.

«Отдай нам раненых. Сам ты ничем им не поможешь. И лекарка твоя не поможет».

Шикшин был прав. Лекарка не поможет. И Юльдра тоже.

«Мы можем сохранить им жизнь. Ты видел. Можем помочь там, где бессилен ты сам, твой храм, твоя вера».

Врезать бы шикшину промеж лоз. Пусть это нижайшепрезренное желание, бессмысленное, но как же хочется врезать шикшину промеж лоз!

«Раненые замедлят ваше передвижение. Тяжёлые раненые умрут, смутив ещё больше умов».

Юльдра молчал, мрачно слушал и смотрел мимо шикшей в спины кряжичей. Шикшины уже хрустели наперебой.

«Достаточно того, что люди пострадали из-за твоего упрямства. Зачем ты хотел навязать грибойцам свою правду? Почему думал, что они примут её»?

«Ты ведь хочешь поскорее увести своих людей отсюда в земли волокуш?».

«Волокуши, во всяком случае, не будут жечь людей огнём за твою глупость»…

***

К стоянке Храма в землях грибойцев Илидор с Ыкки прибыли вскоре после полудня – вывалились на лагерь прямо перед началом похоронной церемонии, и оказалось некогда выяснять, что тут произошло. Илидор лишь успел найти взглядом Фодель и, не сразу, — Йеруша и выдохнул с облегчением. По крайней мере, в головёшки сгорел не кто-то из них. И уж точно это произошло не из-за дракона.

Процессия жрецов, разбавленная котулями и людьми-старолесцами, под звуки одного из наиболее печальных храмовых гимнов тянулась в лес по узкой тропе, заросшей по краям подорожником. Ыкки и дракон поручили своих волочи-жуков заботам жречат и поспешили присоединиться к шествию. Оно тянулось в лес, а издалека, со стороны, как понял дракон, поселения, за процессией наблюдали сумрачные грибойцы. Они стояли цепью, скосолапив ноги и держа в поднятых руках фонари, словно без света не могли бы рассмотреть жрецов в голубых мантиях. Стояли молча, неотрывно и хмуро наблюдали за шествием, иногда чуть покачивали фонарями в поднятых руках, чуть подавались вперёд, словно предупреждая: «Только попробуйте!».

Илидору от этого тут же неистово захотелось попробовать. Он только не знал, что именно нужно делать, чтобы грибойцы взбесились, и подозревал, что Храм этого не одобрит, и, возможно, не сразу сообразил дракон, именно грибойцы имеют какое-то отношение к сгоревшим в головёшки людям, и, если так, то не стоит злить рехнутых старолесцев… Но руки, ноги и крылья засвербели, прямо как на сокрытой дороге при виде статуи.

Жрецы под предводительством котулей дошли по узкой тропе до двух растущих рядом деревьев пренеприятнейшего вида. Кора их — красно-бурая, как будто тесноватая для втиснутых в неё бугристых стволов и ветвей — длинных, как щупальца, гибких и толстых. Ветви всё время шевелятся, точно ощупывая воздух перед собой, а стволы едва заметно пульсируют.

В лесу у вырубки Илидор видел пару-тройку похожих деревьев, но те были существенно меньше — ростом с самого Илидора, а эти — раза в четыре выше и толще.

Процессия остановилась перед деревьями, и жрецы торжественно допели свой печальный гимн. Позади послышался шорох: грибойцы с фонарями следовали за людьми.

— В этот печальногорестный день, — пробасил откуда-то из толпы Юльдра, — мы предаём земле старолесья тела наших собратьев. Мы просим эту землю позаботиться о чужеродцах. Частицы же отца-солнца, что горели в груди детей его очищающим пламенем, возвращаются в этот день к своему целому.

Жрецы, несшие тела, с выражением глубочайшего, очень тщательно и очень плохо скрываемого омерзения положили свою ношу наземь, настолько близко к шевелящимся ветвям красно-бурых деревьев, насколько осмелились. Земля вздрогнула, чавкнула, взволновалась (все дружно попятились на несколько шагов) и стала медленно засасывать в себя мертвецов.

Илидор, хотя стоял неблизко, тоже отступил на шаг. На затылке поднялась дыбом чешуя, несуществующая в человеческой ипостаси, но не из-за того, что происходило в реальности. Перед его взором всё плыло и клубилось, клубилось и густело, заволакивало мир плотной бледно-розовой дымкой, мертвенной пеленой, а из неё прорастали туманные тени.

Эфирная драконица Балита кувыркается в воздухе над северо-западными холмами — огромная, диковинная серо-голубая птица, и одновременно драконица Балита в человеческом обличье лежит на подстилке в подземной камере Донкернаса, а золотой дракон держит на коленях голову драконицы, тихонько гладит её по волосам и поёт. Илидор поёт о покое и умиротворении, провожая Балиту в вечность. Эфирная драконица, истощившая свою магию, умирает.

Из бледно-розовой дымки появляется неуклюжий с виду короткошеий ядовитый дракон Рратан. Он плетёт неспешную историю про людские долинные селения, где ему недавно довелось побывать. Рратан увязывает кружева слов в чудные узоры, которые сами собою рисуются перед глазами каждого, кто слышит его рассказ, — и одновременно, в одном из людских долинных селений, про которые он рассказывает, которые он так любит, обезумевший Рратан рвётся в небо, в бесконечно свободное небо, не закрытое «крышкой», Рратан бросается в него, разрывая мышцы и лёгкие, зная, что остались считаные мгновения до того мига, когда он лишится своей драконьей ипостаси и с немыслимой высоты обрушится вниз.

Гномка-векописица Иган, призрачно-прозрачная Иган сидит у давно пересохшего фонтана в мёртвом городе Даруме и перебирает призрачные бумаги.

Да кочергу в хребет этой розовой дымке, даже если бы Илидор таскал за собой целый жбан живой воды — что бы это изменило?

До хруста стискивая зубы, дракон обернулся, проморгался, хотя дымка ела и застилала глаза — но Илидор всё-таки сумел разглядеть часть реальности, наполненной колыханием голубых мантий, шёпотами, вздохами и чавканьем почвы.