— Если раздраконите грибойцев — они вас огнём пожгут, — твердила Рохильда. — Нельзя идти до них с такой упёртостью! Сколько я говорила уже! Да ещё когда тень хаоса очерняет нас оттого, что назвали мы своим другом драконище мерзкое!

У троих старолесских жрецов тоже имелись насчёт грибойцев какие-то мнения, но они не могли вставить и слова в неумолчный трубёж Рохильды. Рядом с бой-жрицей стоял Мажиний, сложив руки на груди и отбивая энергичным кивком каждое утверждение Рохильды. Вокруг них, сцепившись жгутиками, качались хорошечки.

— Сызнова повторяю: надобно становить тут лагерь и оставлять людей! Чтоб они длинно и повольно завязывали дружбу с грибами! Долго и повольно слухали их речи про наш славный Храм и терпеливо вплетали по шовчику свою правду. Малыми стежочками надо нести до грибов свою правду, не руша ихнюю враз! Не можна с грибойцами иначе, шибко много у них счётов к Храму!

Никто особенно не вслушивался в вопли Рохильды. Было у неё большое стремление драматизировать самые обычные события. Лучше бы предупреждала про настоящие, серьёзные опасности вроде хрущей, грызляков или шикшей, но на них Рохильда отчего-то не обращала особенного внимания, считая это зло чем-то само собой разумеемым.

— Будьте уверенны и убедительны, — напутствовал Юльдра жрецов, уходящих к грибойцам. — И не позволяйте тёмному народу смущать свои умы глупыми историями о солнечном пути и воине-мудреце.

Шестеро жрецов и жриц в голубых мантиях отправились к поселению грибойцев. Те ожидали, висели на ограде своего поселения, неизвестно от чего ограждающей. Торчали из всех дверей четырёхдверных деревьев-домов. У некоторых грибойцев в руках были странного вида фонари на длинных верёвках. Насколько можно было рассмотреть с такого расстояния — огонь в них плескался необычный, жидкий и словно живой.

***

В дороге Илидор то и дело возвращался мыслями к тому глупому котулю Ньютю, с которым они подрались в посёлке. Насколько же неприятно уродиться котулем в Старом Лесу, если за мелкую провинность тебя могут до смерти завялить на солнцепёке! И почему община так поступает со своими детьми? Это гораздо более жестоко, чем наказания для Плохих Драконов в эльфской тюрьме Донкернас! Плохие Драконы всего лишь веками живут в цепях в клетушках камер.

Илидор вспомнил Арромееварда и содрогнулся. Нет уж, подумал золотой дракон, пусть бы меня лучше завялили на солнцепёке, чем столетиями торчать в камере с кандалами на лапах и ждать, когда ж эти эльфы закончатся.

Ещё дракон ощущал неловкость, когда думал о предстоящей встрече с Юльдрой — наверняка тот не будет очень доволен поведением друга Храма и смятым панцирем жука. Возможно, сочтёт Илидора не слишком… не слишком… Словом, у Храма могут возникнуть недопонимания с таким вспыльчивым храмовником, каким оказался дракон.

Сам по себе гнев Юльдры пугал Илидора не больше далёких раскатов грома, но не оправдать доверие — это, оказывается, довольно неловко. А дракон вовсе не был уверен, что оправдал его.

Мысли вились и клубились вокруг дракона, и ещё он временами неожиданно для себя просто придрёмывал в седле, утомлённый долгой дорогой через лес. И думал о том, как здорово будет по возвращении поесть каши, в которой не попадаются шерстинки. А ещё Илидору хотелось уткнуться носом в волосы Фодель, пахнущие костром и мятным настоем — за время жизни в котульском посёлке в носу Илидора поселился невыводимый запах рыбы, пыли и шерсти. Не то чтобы дракон имел что-то против рыбы, пыли и шерсти (за исключением, конечно, шерсти в своей тарелке), но в прайде их оказалось как-то слишком много.

Несколько раз Илидор явственно ощущал на себе чей-то взгляд — ощущал как ползучее насекомое на шее, как тревожную щекотку на плечах, и крылья его взбудоражено встряхивались. Однако сколько дракон ни всматривался в лес — не видал никого. Только однажды ему почудился отблеск солнца на пушистых светлых волосах, мелькнувших в подлеске, но Илидор не был уверен, что это не игра света или не обман зрения.

Ыкки вёл себя неспокойно, всю дорогу то и дело шипел, хрипел, мотал головой, часто останавливался и вслушивался в лес. Лес как будто не замечаел двоих путников, и это настораживало больше, чем хрипение дикого кабана у тропы.

***

— Дракон навлёк на нас беду! — заходилась Рохильда, уперев руки в бока.

Бой-жрица походила на негодующий воздушный шар. Другие жрецы и жрицы не отвечали, даже не смотрели на Рохильду, возились с ранеными: накладывали жгуты и повязки, промокали раны настоем спиртянки, наносили на ожоги кашицу из моркови, переносили в тень лежащих на солнцепёке. В воздухе носились запахи крови, сока спиртянки, вывороченной земли, смятых травинок, горелого мяса.

— Не дело было называть другом дракона! — Трубила бой-жрица. — Его змейская сущность влекёт тень хаоса за собою и вскорости пожрёт ею всех нас! Когда ж бо грибойцы кидали пламя в гостей? То немыслимо! То сущность дракона мрачит пеленою хаоса доброе имя Храма! Мы сами зазвали в гости тьму и мрак! Неужто…

— Рохильда, достаточно!

Другая жрица поднялась на ноги неподалёку, сматывая длинную перевязочную тряпицу. Жрица была чуть ниже Рохильды и в два раза тоньше, изящно-округлая, черноволосая, с открытым круглым лицом и спокойной улыбкой. Бой-жрица при виде её надулась, словно жаба, и сделалась ещё шире.

— Будешь защищать его, ну ещё бы! Кому защищать его, как не тебе!

— Рохильда, ты забываешься, — отрезала Фодель.

Некоторые жрицы уставились на неё с жадным любопытством. Илидор привлекал к себе внимание, много живейшего внимания — просто самим собой, одной той страстностью, с которой вплетал себя в окружающий мир. Страсть эта, необычная для служителей Храма, была во всём: в его движениях, в голосе, в сияющих золотых глазах, в улыбке, с которой он оглядывался вокруг — да, просто оглядывался, как будто неустанно искал и неизменно находил рядом нечто неразличимое другими, недраконьими глазами, но, безусловно, поразительное и непременно очень хорошее. А может быть, очень плохое, но не менее поразительное и требующее, чтобы его немедленно изучили так и сяк.

Истории, которые Илидор рассказал о подземьях в первый свой вечер, произвели на жрецов и жриц грандиозное впечатление и окружили дракона ореолом геройской таинственности. Подумать только, Илидор ходил в глубокие подземья, он пробыл там много-много дней и выжил, сражался с порождениями горных недр и побеждал немыслимых тварей, а теперь вот так запросто ходит среди нас и с ним можно говорить, его можно потрогать и убедиться, что он настоящий!

Вокруг Илидора носилась и зудела, расчёсывая любопытство, буйная энергия, и хотелось подойти поближе, чтобы напитаться её отголосками. А ещё вокруг него трепетала аура почти-запретности. Ведь он дракон! Он не должен был даже приблизиться к Храму — но он особенный дракон, в котором человеческая сторона победила мрак, потому он стал другом жрецов и храмовником. И многим теперь хотелось бы коснуться хотя бы тени этого стреноженного мрака — тени, побеждённой Илидором, приручённой им, а потому почти безопасной — и манящей, как большая сладкая конфета.

Молодым жрицам было мучительно интересно, как же это — любить дракона, этого неуёмного, таинственно-геройского дракона. Не раз они пытались расспросить Фодель, но та, даром что многословная и велеречивая в том, что касалось пути Солнца, отмалчивалась, когда дело касалось Илидора. Своим молчанием она будила ещё большее любопытство других жриц.

— Это не я забываюсь! Это ты не понимаешь, что творишь! — Рохильдапотрясла пальцем перед носом Фодель, и та поморщилась. — Вы все! Вы не знаете, что такое дракон! Нет тварее твари! Это из-за дракона грибойцы напали на наших жрецов, пускай этой твари тут и не было! Печать его хаоса лежит на нас всех, пока мы тетешкаемся с ним, пока прозываем его своим другом!

— Возмутительно! Голословно! — понеслись по поляне восклицания других жрецов и жриц.