К реке Сан я вышел далеко за полдень, но зато всего в полуверсте выше переправы, которая являла собой самый обычный паром, управляемым пердячьим паром. То есть, десятком солдатских сил, дружно дёргающим за верёвку, перекинутую с берега на берег.

Стараясь не делать резких движений, я приближался по мокрой гальке, хлюпая сапогами.

— Стой, кто идёт?! — молоденький безусый стрелок с мосинкой наперевес остановил меня шагах в двадцати от паромного причала, на котором скопилось некоторое количество повозок и солдат.

— Свои, браток. Ефрейтор санитарного отряда Самарского штурмового батальона Пронькин, — я почти не удивился, не узнав своего голоса, — позови кого-нибудь принять раненого офицера.

— Гаврила Никитич! Господин ефрейтор! — раздались голоса от причала. Навстречу мне бежали солдаты моего отделения. Один, два…пять? — вы живы! Вот удача!

— Жив, жив, славяне. И почти не поцарапан. Устал вот только. И капитана надо переправить в госпиталь.

— Так сладим усё, не сумлевайтесь! А где Фёдор и Трофим?

— Простите, ребята. Их сразу там ещё, в распадке наповал застрелили, сам видел, а мне вот пришлось капитана на руках уносить. По ручью пёхом добирался.

— Ишь ты…дела! — лица санитаров помрачнели.

— А вас чего пятеро всего? Где шестой? Ранен? — только и смог спросить я.

— Ранило Сидора, Гаврила Никитич, ещё тогда, как тронулись, когда от немца убегали. В спину две пули словил. Извиняйте, Гаврила Никитич, не довезли. Преставился сердешный.

— Эх ты ж, земля пухом…

— Царствие Небесное…

Санитары принесли безосновные носилки, на которые переложили продолжающего крепко спать капитана. Сил у меня хватило лишь ещё раз проверить повязку и зрачки раненого. Тревожных симптомов заметно не было, но он был всё ещё сильно бледен. Пульс оставался редким, хотя температура тела существенно поднялась.

Я продолжал чувствовать себя неважнецки, нарастающая слабость перешла в короткие приступы сонливости и даже помутнения сознания. Когда капитана хотели поднять, чтобы отнести на причаливающий паром, я было ухватился за ручку носилок, но чуть не упал, вовремя поддержанный моими санитарами.

— Вам бы тоже в госпиталь, господин ефрейтор, — сунулся один из штурмовиков.

— Ничего, оклемаюсь, мне бы… — остальное поглотила темнота.

— Так, а это у нас кого привезли, любезный? — сквозь вязкую полудрёму до моих ушей донёсся чей-то раздражённый и усталый голос, — тэ-экс…капитан…пулевое ранение правого бедра, сквозное. Ты чего замер, солдат? Говори, как давно ранен офицер, когда перевязывали, почему спит?

— Вашбродь, так, эта, ранили его ещё затемно. Потом, значит, снова перестрелка была. Его господин ефрейтор на себе вынесли, версты четыре пёрли, значит, получается, с рассвета, как ранен.

— А сейчас два пополудни, значит, ранению часов шесть. И температура его мне не нравится. Крови опять же неизвестно сколько потерял. Готовьте операционную! Надо рану ревизовать… Чёрт, как крепко спит.

Не открывая глаз (лень было даже почесать нос, и в мышцах всё ещё ощущалась противная слабость) я прохрипел:

— Полагаю, не стоит спешить оперировать. Это приведёт к дополнительной потере крови. Разве что рану сверху почистить да перевязать. Спит он от морфия, я ему почти два кубика вколол часов в девять утра, ему этого до четырёх вечера хватит, а там и поглядим. И ещё у него контузия средней тяжести. Я его поил, пока тащил. Литра три он точно выдул. Вот, чтобы помочился, не замечал, — я попытался разлепить веки и снова зажмурился: зрачки кольнули яркие лучики солнца.

— А это кто у нас такой говорливый? — послышался тот же раздражённый голос. — Ба!!! Гаврила? Вот это встреча!

Мне всё же удалось совладать со слабостью и ладонью прикрыть глаза козырьком.

Рядом с носилками, на которых я лежал, стоял в запачканном кровью халате, улыбаясь во весь рот, Иван Ильич Вяземский собственной персоной.

— Князь? — только и смог просипеть я.

— Нет, апостол Пётр! Так ты и есть тот самый ефрейтор, который капитана на себе из боя вынес? Да… И почему я не удивлён? Ты ранен?

— Нет. Переутомился слегка. Укатали Сивку крутые горки. Но уже лучше, сейчас встану и…

— Лежать, ефрейтор! Ишь ты, «слегка»! — передразнил меня врач, — только после осмотра. Приказываю, как старший по званию. А вы, голубчики, — он обернулся к моим санитарам, — отнесите капитана во-он в ту палатку. Всё же рану я немного проревизую. А потом идите на нашу кухню, обедать. И не забудьте про своего командира. Я-то уж его аппетит хорошо изучил. Поняли?

— Поняли, вашбродь, мы мигом!

— А ты, Гаврила, пока испопробуй-ка нашего госпитального средства, — хохотнул Вяземский и крикнул куда-то мне за спину: «Елизавета Семёновна! Ангел мой, принесите-ка нам вашего эликсирчику. Гостя попотчевать.»

Спустя пять минут вокруг меня хлопотала уже не только Елизавета свет Семёновна, но и откуда-то прознавшая про моё появление баронесса. Не слушая никаких возражения, она избавила меня от разгрузки, ремня и сапог, расстегнула и стянула шинель, заметно побледнев, разглядывая прорехи от осколков и пуль. Молниеносно перевернула сначала набок, задрав и стянув через голову гимнастёрку, и уже хотела стянуть штаны, на что я категорически возразил:

— Ольга Евгеньевна, право слово, уверяю, там всё в порядке, не стоит беспокойства.

— Что ж, поверю на слово, Гаврила Никитич. Вот выпейте, — она приняла от Елизаветы глиняную крынку и передала мне.

Я взял посуду, подозрительно принюхиваясь. Тёплый дух трав и сладковато-пряный манящий аромат заставили громко забурчать мой живот. Старшая сестра милосердия скрыла скупую улыбку, ухватив ворох моей одежды, амуницию и переложила их в большую деревянную лохань.

Сделав первый глоток, я не смог оторваться и, к собственному удивлению, выдул всю крынку единым духом в несколько глотков. Восхитительно кисло-сладкий напиток, с немного вяжущим терпким послевкусием мягко ударил живительным теплом в стенки желудка.

— Что это за прелесть такая? — невольно прошептал я, недоумённо и с сожалением глядя на пустую крынку.

— Основа — сбитень, ну и кое-чего ещё понемногу, — зардевшись от похвалы, приняла пустую посуду Елизавета Семёновна и ускользнула в одну из палаток.

— Сами до мыльни дойдёте, Гаврила Никитич? — поинтересовалась Ольга Евгеньевна, пристально следя за тем, как я слезаю с лавки, на которой лежали мои носилки.

— После эдакого эликсира? Побегу! — и тут же чуть не плюхнулся на утоптанную землю лазаретного двора, снова удержанный маленькой, но твёрдой рукой баронессы, — простите, чего-то я…не того.

— Я отведу вас, обопритесь, — баронесса Вревская подозвала одну из сестёр милосердия и вместе они помогли мне добрести до палатки с оборудованной мыльней и даже небольшой банькой, топившейся по-чёрному. — Горячая вода вон в том чане, холодная — в бочке, мыло — у входа в ящике, — Ольга, убедившись, что я надёжно сижу в лавке, указала на деревянный короб. В палатке было тепло и влажно. В ответ я лишь кивнул. — Хм, так не пойдёт. Снимайте исподнее!

— Э…я полагаю, не стоит, — начал я протестовать.

— Ещё одно слово, и я пожалуюсь начальнику госпиталя! — рявкнула Ольга, — у нас приказ по армии: неустанная борьба со вшами и профилактика тифа.

— Но я только позавчера мылся!

— А стрелки брусиловского полка две недели в окопах до вашего прихода не в ванных прохлаждались. У каждого второго вши! Уже и несколько случаев тифа диагностировали. Не говоря уже о пленных немцах.

— У них тоже?

— А что, подданные кайзера не люди, герр Пронькин?

— Отчего же. Конечно, люди, но есть всё же приличия…

— Кальсоны можете оставить, вам потом принесу сменное бельё. Вы вон рук поднять не можете, а голову стоит мыть тщательно, ещё и гребнем вычесать.

— А, может, проще побрить?

— Можно и побрить. Так как, герр Пронькин, будем изображать институтку или дадите выполнить свои обязанности сестре милосердия?