— Согласен, — кивнул с равнодушной рожей поляк, — пойду запрягу рыжего мерина. Гржина! Собери нам в дорогу еды, а ты, пан Герш, первую половину денег сестре отдай. А я пошёл, — и поляк вышел в воротную калитку.

Похоже, я начинаю любить поляков. Всё чётко, по делу, без лишних антимоний.

Сборы были недолги, честно говоря, я всё ещё не верил в сложившиеся обстоятельства. Всё ещё ожидая какого-нибудь подвоха. Даже когда мы в сумерках забрались в довольно большую лодку, предварительно устроив на носу посапывающего Алоиса, я всё ещё ожидал от пана Казимежа какой-то подставы. И она всё же произошла, но не та, которую я ожидал.

В полночь он растолкал меня, претворяющегося спящим, и поставил перед фактом, что до рассвета я должен буду править на вёслах, а он будет спать. И, словно так и было оговорено, завернулся в свою рыбацкую накидку, а через минуту уже храпел.

Вот такой сервис по-польски. За пятьдесят рублей, между прочим. Я же, мысленно посмеявшись над своими страхами, сел на банку и с удовольствием стал грести. После двухсуточного бега по пересечённой местности ночь и тихие воды Вислы показались мне курортом. Тем более что грести по течению было сплошным удовольствием. Знай держись середины реки…

Более спокойных дней у меня не было с тех самых пор, как я впервые очнулся на станции Незлобино. Чёрное небо над головой и звёзды, отражающиеся в речной поверхности. Мечта философа.

В пригород Варшавы мы прибыли ещё до рассвета. Прощание с нашим лодочником вышло скупым и довольно будничным. Казимеж принял причитающуюся ему вторую половину суммы, дважды пересчитал купюры.

— Жегнайче, пановье, — он махнул нам рукой и отвязав лодку, и стал медленно разворачиваться вёслами.

— Спасибо, Казимеж! — я помахал в ответ и наткнулся на колючий взгляд поляка.

— Прими совет, русский, — лодочник заговорил со мной по-немецки, продолжая править веслом, — не притворяйтесь больше евреями. Из тебя иудей, как из чёрта ксёндз. А брат уж больно чисто говорит на немецком. Ловите извозчика и отправляйтесь в гостиницу, что подешевле. И носа оттуда не суйте! — произнося эти слова, Казимеж, наконец, сел на банку, вынул из-за пояса обрез и, положив его перед собой, взялся за вёсла.

Обстоятельный дядечка.

— Мы где? — вполне членораздельно спросил Алоис, очнувшийся в тот момент, когда я вынес его по каменной лестнице, что вела с причала на городскую улицу. Вокруг было абсолютно пустынно и наша странная парочка не могла привлечь ничьего внимания.

— В Варшаве, доблестный потомок нибелунгов, в Варшаве! Сейчас отвезу тебя в гостиницу, примешь ванну, выпьешь чашечку кофе и жизнь заиграет новыми красками.

— Кофе? — на измученном лице гефрайтера появилось подобие жалкой улыбки, — кофе — это волшебно…

— Ну а я о чём?

Извозчика удалось поймать лишь через час. Всё это время мне пришлось шлёпать пешком, лишь примерно полагаясь на то, что улица ведёт к центру города.

Но с восходом народ стал вылезать из домов по своим разным делам. Открывались лавочки, появился и гужевой транспорт. В основном крестьянские телеги с различным добром. На меня, с моей ношей никто, впрочем, особого внимания не обращал. Шляпы я, начиная исполнять заветы Казимежа, выбросил в ближайшую канаву. А сюртуки? Что сюртуки? Чёрная ткань в дороге так изгваздалась и запылилась, что приличных людей в нас можно было определить лишь пусть и по грязным, но довольно добротным сапогам и условно-белым рубашкам.

У первого же небольшого рынка был обнаружен столь долгожданный извозчик, мирно посапывающий на облучке. Я аккуратно садил снова заснувшего Алоиса на сиденье коляски, устроив его поудобнее и осторожно постучал по плечу возницы.

Тот всхрапнул и, даже не повернувшись, спросил:

— Гдзе пановье хцо исчь?

— Площадь Варецкого, знаешь, братец? — переспросил я. На что извозчик, мгновенно переобувшись, ответил по-русски:

— Так то ж самый центр города, пан! Далековато-то будет.

— А ты не сомневайся, земляк, не обижу. Ты нас с братом отвези в гостиницу поприличней, чтобы поближе Площади Варецкого была. Только чтоб потише, болеет сродственник мой.

Тут, конечно, извозчик обернулся и смерил нас оценивающим взглядом, шумно втянул носом воздух: разило от Алоиса знатно. Эдакая смесь запахов неделю немытого тела, перегара и навоза. Убей меня бог, не помню, когда и где он успел в него вляпаться. Я же как орлица над орлёнком…

На лице возницы проявилась недоверчивая ухмылка. Я был готов к подобному и перед носом извозчика появился серебряный рубль, который я держал двумя пальцами.

— Не сомневайся, любезный, цену объяви. Погуляли мы с братом этой ночью. Пора и честь знать.

Рубль испарился из моих пальцев, будто его и не было.

— Известное дело, пан. Чего ж не отвезти хороших людей. И готель подходящий знаю. Швейцарским прозывается, с полупансионом и даже ватерклозетами в номерах.

— Дер ванне! — хрипло пробормотал сквозь сон Алоис.

— То пан стучно мувит, и с ваннами!

— Уговорил, любезный. Сколько?

— Ещё рубликом облагодетельствуете — и в лучшем виде домчу.

— Будет тебе рубль, любезный. Главное, чтобы Площади Варецкого была поблизости.

— Так там два квартала всего.

— Трогай!

Нужно сказать, что путешествовать в коляске по утренней Варшаве было ещё одним нежданным удовольствием. Подняв для надёжности кожаный верх и придерживая локтем Алоиса, я с наслаждением впитывал атмосферу этого города.

С продвижением к центру Варшава всё больше напоминала прифронтовой город. Военных на улицах было как бы не больше, чем жителей. Пару раз мелькнули на перекрёстках автомобили, а в одном месте на перекрёстке мелькнула колонна броневиков. И весна ощущалась здесь совсем не так, как в полях у Перемышля. Несмотря на военное время, наряды девушек и цветные ленты в шляпках дам приятно радовали глаз. Огромные афиши и каскады колонн варшавского Большого Театра, напоминающие египетскую пирамиду, будоражили воображение.

Я поймал себя на мысли, что почти и не видел мирной жизни этой реальности: всё куда-то спешил, бежал, стараясь дойти до цели. Безусловно, важной и святой для меня. Я покосился на спящего Алоиса. Четыре дня немец в запое, а выглядит, как огурец. Вон и щёчки розовые, даже щетина на щеках и верхней губе Демиурга, и та выглядит по-детски.

Портье отеля Швейцарский глядел на меня, как фельдфебель на вошь на носу у рекрута. И я, наконец, нашёл объяснение подобному отношению ко мне окружающих в последние дни. В вестибюле гостиницы висело огромное ростовое зеркало, в котором я мельком увидел своё отражение. Или испытания, выпавшие за последнюю неделю на мою долю, оказались довольно существенными, или организм носителя начал сдавать позиции, сжигая себя для поддержки сверхспособностей, не столь важно. В зеркале отразился не двадцатитрёхлетний небритый парень в поношенном чёрном сюртуке, а мужчина, которому навскидку можно было дать и сорок, и все пятьдесят лет. С набрякшими веками и красными белками глаз, со взглядом жёстким и колючим, словно проволочное заграждение.

Просто Казимеж с его сестрой и извозчик были людьми простыми, бесхитростными. А молодой человек у стойки судя по накрахмаленной сорочке и бархатному жилету, с пола есть не станет. У меня уже не было сил на спектакль и уговоры очередного чистоплюя. Поэтому я, вежливо поздоровавшись, положил на стойку казначейский билет в сто рублей и произнёс. Последняя вяземская «катька», оставленная на чёрный день. Чего уж копить. Похоже, этому телу остались считаные дни. Блажен будь, Миротворец…

— Я хочу снять люкс на трое суток. И возьмите чаевые за возможные неудобства. Да, в номер пришлите обед. И обязательно горячее, — я наклонился над стойкой, — не стоит напоминать мне о сухом законе. Я буду отдельно благодарен за бутылку коньяка. Шустовского…