— А мы и не сомневаемся, Гаврила Никитич, — выступила вперёд обычно тихая травница Елизавета. В руках сестра милосердия держала небольшой мешочек коричневой замши, затянутый шнурком у горловины, — мы знаем, вы не курите, поэтому я позволила себе положить коробку монпансье… — в глазах её предательски блеснуло, — вы там поберегите себя, Гаврила.

Вот тебе и раз. Я с трудом подавил желание поцеловать руки девушки. Маленькие сухие ручки, с потрескавшейся красноватой кожей от многочисленных контактов с карболкой, растворами и прочими химически активными веществами. Но видимо, намерения мои открыто читались на лице. Сёстры милосердия чуть ли не хором произнесли: «Храни вас бог!» И скрылись в тёплом нутре вагона. Вяземский хитро прищурился, поправив усы, пробормотав что-то вроде: «Молодость, молодость…» И вдруг стал серьёзным.

— Ты знаешь, Гаврила. Я специально не спрашивал тебя о будущем, хоть искушение было чрезвычайно велико, — я с интересом взглянул в глаза князя, — и сейчас спрашивать не буду. Но не могу не попросить тебя о некотором одолжении.

— Всё что угодно для вас, Иван Ильич!

— Не рассказывая о будущем, какие бы советы ты дал бы мне в отношении дальнейшей жизни? Ты ведь понимаешь, я уже немолод. В карты и рулетку мне не везло никогда. Так уж получилось, что прожил бобылём. Родственников много, но по-настоящему близких нет. Умом понимаю, что многого не успел и не увидел в жизни. А так хочется, чёрт побери! Хотелось бы соломки подстелить…

— Ну, советы давать — не мешки ворочать. Этого добра навалом. Но кое-что вам может не понравиться, Иван Ильич, — попробовал я намекнуть на вариант в виде мягкого отказа.

— А ты не переживай, Гавр. Твоё дело советовать. Остальное на моей совести.

— Ну ладно. Тогда, может, выйдем подышать морозцем на дорожку?

— Изволь.

Я надел свою старую шинель, прихватил с собой унтер-офицерскую, подцепил так и не распакованный мешок. Демьян оказался в отлучке, поэтому передал его имущество через Горемыкина, подмигнул, помахав рукой, Семёну и спустился к уже раскурившему новую папиросу Вяземскому.

Князь встретил меня грустной улыбкой. Он достал из-за пазухи бумажный конверт и нарочито торжественно сунул мне его в карман шинели.

— Прими, Гаврила Никитич, не побрезгуй. Сегодня с оказией жалованье за два месяца пришло: квартирные и прочее довольствие. Я тебе три «катьки» положил. На всякий случай. На солдатском содержании сильно не разгонишься. Ты ж говорил, что организм твой повышенного потребления белков требует.

— Говорил… — я запнулся, — к горлу подкатил горячий комок, — а как же…нет…много это. Зачем вы…

— Ну, хватит! Что ты как институтка. Да тем знаниям, что ты поделился, цены нет! Что какие-то жалкие три сотни? Да, может, не понадобятся мне деньги-то. Судьбу свою всё равно никто не знает. А ты молодой и задача твоя сложна и затратна. Глядишь и пригодятся.

— Спасибо, Иван Ильич! — я протянул руку князю. Вяземский ответил твёрдым рукопожатием, — насчёт советов…

Коллежский асессор весь как-то подобрался. Черты лица его заострились.

— Постарайтесь не лезть на рожон в этой войне. Если 1915 и следующий годы будут ещё более-менее стабильны, то с наступлением 1917-го постарайтесь покинуть Россию. Выжить на нашей родине в ближайшие четверть века для дворянина, князя, имперского офицера, пусть и врача будет шансов ровно столько, как, например, выиграть в казино, трижды поставив на зеро. Постарайтесь все скопленные за это время деньги, имеющуюся собственность превратить в золото и перевести в надёжный швейцарский банк. Ну и сами, если не хотите покидать этот континент, лучше всего обоснуйтесь в стране сыров и шоколада. Что бы вам не обещали ни новые политические силы в Европе, ни те, кто займёт место у руля бывшей Российской Империи, никогда и никому не верьте, Иван Ильич. Старость лучше встретить богатым эмигрантом. Если, конечно, вообще, хотите её встретить…

Лицо Вяземского застыло маской отчаяния, кожа побледнела, глаза провалились тёмными колодцами. Но князь нашёл в себе силы улыбнуться и шагнуть ко мне.

— Спасибо, Гаврила Никитич…

— Честь имею, Иван Ильич… — моя правая ладонь рванулась к козырьку старой фуражки. Разворот — и я зашагал, не оглядываясь, в сторону вокзального здания. А где-то на путях снова раздался тревожный гудок паровоза.

Губернское Присутствие по воинской повинности находилось всего в двух кварталах от «Гранд-отеля», что на Дворянской. Хмурое трёхэтажное здание, напомнившее мне мою среднюю школу, бывшую когда-то мужской гимназией.

Стоявший на входе дежурный ничуть не удивился словам об «особой комиссии» и моему письменному предписанию. Правда, сам не стал читать, а лишь вызвал тощего унтера с куцыми усиками и испачканными чернилами ладонями. Едва увидев подпись, младший унтер-офицер забегал как ошпаренный. И уже через четверть часа я был передан тому самому фельдфебелю Жостову, о котором на словах предупреждал штабс-капитан.

Этот человек разительно отличался от мельтешивших в коридорах и подъезде Присутствия тыловых. Форма на фельдфебеле сидела так ладно, что я невольно позавидовал. Жостов при знакомстве лишь окинул меня коротким, но цепким взглядом, остановив его лишь на мгновение на моём мешке. Мне показалось, что в глазах фельдфебеля промелькнула насмешка, но ни один мускул не дрогнул на костистом с желтоватой кожей лице.

Он забрал у меня все мои документы вместе с предписанием. В том числе и подробной медицинское заключение от Вяземского с печатью лазарета и его же рекомендательное письмо. Затем были длинные коридоры присутствия, подъём на третий этаж и… меня водрузили в очередь из мужчин, что расположилась в одном из ответвлений основного коридора перед высокими двустворчатыми дверями, крашенными побуревшим от времени суриком.

Здесь фельдфебель оставил меня, буркнув всего три слова: «Жди. Врачебный осмотр.» И скрылся с моими документами за бурой дверью. Я огляделся, пристроив поудобнее свой мешок. Пахнуло ностальгией, мелькнули воспоминания о военкоматской беготне в одних трусах по узким коридорам и юношеской эйфории от легально прогулянных уроков.

Очередь двигалась довольно быстро. Были здесь представители самых разных сословий. Несколько парней в гимназических шинелях и фуражках с раскрасневшимися от возбуждения лицами. Несколько хмурых бородатых мужичков лет что-то около тридцати закусывали в уголке чесночной колбасой, запивая её молоком из стеклянной бутыли, поглядывая исподлобья. Аккуратный мужчина в чёрном пальто с каракулевым воротником о чём-то глубоко задумался, опершись на стену.

Входили не друг за другом, а после вызова очередника по фамилии, которую оглашал санитар в белом халате не первой свежести с красным крестом, едва различимым на скукоженной нарукавной повязке. Наконец, пришёл и мой черёд.

— Пронькин! — сиплый голос санитара выдернул меня из душной полудрёмы. Истопники Присутствия недаром ели свой хлеб.

Бурые двери чуть слышно скрипнули, закрывшись за моей спиной. В просторном натопленном помещении с высокими потолками, покрытыми облупившейся лепниной, располагалось несколько деревянных ширм, старая кушетка, накрытая клеёнкой, стол со стопкой бумажных папок, высокие стрельчатые окна с синими рамами. У одного из них курил толстый лысый доктор в пенсне. Его покрытые густым кучерявым волосом руки, с закатанными по локоть рукавами белой рубашки, казалось, жили собственной жизнью, буквально ежесекундно выхватывая дымящуюся папиросу изо рта, а затем снова втискивая её между зубами.

Я водрузил свой мешок у ближайшей стены и повернулся к санитару.

— Раздевайся до исподнего. Кальсоны оставь, нижнюю рубаху сымай, одежду ложь на ентот стул, — монотонным речитативом скомандовал санитар, указывая мне на обшарпанный венский стул рядом с кушеткой.

Лысый доктор, наконец, расправился с папиросой последней затяжкой и присел за стол, подтягивая к себе желтоватый бланк. По дну медной чернильницы проскрежетало писчее перо.