Извозчик остановил меня у аптеки с вывеской «Б. Лунц и Р. Келлер и &». Снега за ночь навалило прилично, но улица и тротуары к десяти часам утра были тщательно выметены, словно тут постаралась целая армия дворников. Надо же, Самара, а практически — орднунг.

Швейцар с лопатообразной бородой и замашками отставного военного лишь на секунду задержал на мне свой колючий взгляд, но затем молча отворил тяжёлые дубовые двери отеля, потянув за высокую бронзовую ручку.

Портье у стойки, лишь услышав от меня фамилию Эрастова, заторопился, вызвавшись лично проводить на второй этаж. Дверь в девятый номер находилась в левом дальнем конце коридора, рядом с огромным ветвистым фикусом в деревянной кадке. Тишину нарушало лишь поскрипывание навощённого паркета. Доведя до двери, портье также поспешно откланялся и исчез, будто заподозрил во мне прокажённого.

Постучав и не услышав ответа, я подождал несколько секунд, повторил стук и, отворив дверь, шагнул внутрь номера, немедленно оказавшись в полутёмном коротком коридорчике, из который немедленно попал в залу с плотно зашторенными окнами. Приглядевшись, я заметил в дальнем правом углу массивный стол тёмного дерева, рядом с которым на венском стуле вполоборота ко мне сидел человек. Лицо его, вернее, его нижняя часть, то и дело озарялась отсветами пламени от кончика сигары, которой он делал длинные глубокие затяжки. В зале пахло дорогим табаком, пылью и каким-то едва уловимым парфюмом.

— Вольнонаёмный Пронькин Гаврила Никитич, по приказу вашего благородия явился, — я сделал два шага вперёд, приставляя каблук к каблуку с громким стуком и разворачиваясь к сидящему.

— Высокоблагородия, — поправил меня любитель сигар, вставая и направляясь к окнам. Резкими движениями он поочерёдно отдёрнул портьеры слева и справа от стола. В зале стало заметно светлее и на мой непритязательный вкус уютнее.

Несмотря на прокуренность помещения и сильный запах пыли, обстановка явно была дорогой, хоть и весьма вульгарной. Кричащее сочетание жёлто-розовых цветов мебельной обивки и яркий пурпур портьер более раздражали, чем взывали к отдохновению. Хотя может, этот номер для каких-то особых целей? Так, вроде, не бордель. Или мой вкус не соответствует месту и времени? Скорее последнее.

— Присаживайтесь, молодой человек, — только теперь я заметил, что чиновнику было не более сорока, усов и бороды он не носил, что немного выделяло его из общей массы людей его положения. Вытянутой суховатое лицо, тонкие губы, глубоко посаженные карие глаза и печать застарелой скуки на лице завершали образ чиновника по особым поручениям при губернаторе Самарской губернии. Я также не мог не отметить его безупречный тёмно-серый костюм в тонкую фиолетовую полоску, перстень белого металла на левом мизинце и желтоватые, коротко, до самых подушечек, остриженные ногти — все эти разрозненные детали в своей совокупности вызвали у меня неясное внутреннее раздражение.

Я скромно присел на предложенный мне венский стул, заметив краем глаза разложенные на столе бумаги поверх раскрытой картонной папки с верёвочными тесёмками. Похоже, уже какое-то дело сшили… В висках неприятно заломило.

Чёрт подери, да что это я? Разозлившись на свой страх, я постарался сосредоточить взгляд на тяжёлом бронзовом пресс-папье в виде головы льва, стараясь размеренно считать про себя каждый вдох-выдох, представляя чиновника в клоунском колпаке, и едва не расхохотался. Пауза в визите затянулась.

— Догадываетесь, зачем вас позвали, Гаврила Никитич? — чиновник сел напротив меня, беря потухшую сигару большим и указательным пальцами правой руки.

— Ну а чего тут гадать, ваше высокоблагородие? — решил я поначалу сыграть простака. По моему замыслу это должно было уложиться в модель моего вчерашнего поведения, — всё из-за глупости да горячности моей намедни. Не стоило мне перед господами-то умничать. Всё ж не по Сеньке шапка! Да чего уж там, готов виниться, а коль накажете — приму смиренно. Язык мой — враг мой, ваше высокоблагородие!

— Похвально, что осознаёшь, — Эрастов заново раскурил сигару и с наслаждением затянулся. Кончики пальцев его едва заметно подрагивали, — значит, не будешь отпираться и расскажешь, кто надоумил на эдакую эпатажную выходку?! — его спокойный тон резко изменился, а лицо приобрело хищное выражение. Напомаженная чёлка упала на лоб. Он навис надо мной, давя взглядом, — ну?! Говори, сукин сын!

Наверно, на крестьянского сына подобный спектакль произвёл бы неизгладимое впечатление. Эрастов был не лишён изрядных актёрских способностей, да и мизансцена наверняка отрабатывалась им не раз. Но тронуть заросшее непробиваемым панцирем сердце представителя телевизионного поколения можно было лишь чрезвычайно хорошей игрой. А чиновничек-то не дотягивал! Тем не менее, я вжал голову в плечи и, стараясь не отрывать взгляда широко распахнутых глаз от лица Эрастова, суетливо пробормотал:

— Вот вам крест, вашвысокбродь, сам, по дурости и самомнению! Гордыня обуяла, да досада за глупость очевидную взяла! Клянусь всеми святыми! Хотите, на кресте поклянусь? — я трясущимися руками начал расстёгивать ворот.

Эрастов скривился, будто откусил лимон.

— Бросьте… Не надо, — похоже, получилось немного сбить его энтузиазм, остроту начального интереса он точно потерял. Или работал «для галочки», изображал по чьему-то поручению, — ты не юли, Гаврила! Если нужно будет, сам знаешь, запоёшь как канарейка. Ты мне лучше расскажи, откуда ты такой прыткий взялся?

Эрастов вернулся на своё место и взял со стола папку, предварительно собрав в неё бумаги.

Вот тут и начался настоящий допрос. Ничего не скажешь, чиновник по особым поручениям знал своё дело туго. Где прямыми, а где наводящими вопросами он вытянул у меня всю мою легенду за полчаса, при этом не пренебрегая подробностями. Например, спросил какие усы и бороду носил однополчанин моего дядьки, что служил в полицейском управлении Томска. При этом Эрастов периодически акцентировал внимание в самых неожиданных местах моего рассказа, перескакивал на предыдущие факты, заставляя пересказывать их заново. Казалось, он почти не слушал меня, лишь изредка заглядывая в папку. Вскоре у меня возникло стойкое ощущение когнитивного диссонанса. Вот это вот — всё ради меня? Чего-то я, видимо, недопонимаю…

Наконец, чиновник, видимо, выяснил всё, что хотел. Да и я, честно говоря, взмок в буквальном смысле. Шинель-то снять мне никто не предложил, а сам я вспомнил об этом слишком поздно, когда Эрастов уже плющил меня вопросами на венском стуле.

Но собой я мог гордиться по праву: ни разу не отклонился от намеченной с Вяземским линии. Может и была парочка мелких несоответствий и шероховатостей, что, с моей точки зрения, должно было лишь добавить достоверности легенде. Эрастов, оказывается, не просто докопался до подробностей моего жизненного пути, в особенности за последний месяц. Он, похоже, установил для себя определённые ключевые точки и пробелы моей биографии, на которые и давил непрестанно. Например, его напрочь не удовлетворил ответ, что я три дня делал у отца Афанасия. Отбывание епитимьи, бдение в молитвах он назвал наглым враньём. «Пил, небось, скотина… — вяло бросил он, поглядывая в окно, — все вы на словах Бога любите, рожи каторжные…» Всё это и подобные ему заключения произносились безапелляционно, словно судебный приговор. Чиновник был просто-напросто уверен в своём мнении, а на остальное ему было плевать. В процессе допроса у меня неоднократно возникало чувство театральности происходящего. Будто этот фарс Эрастов устраивает для кого-то стороннего. Он постоянно пытался нагнать на меня страху. Только вот руководствовался при этом ошибочной системой координат. Если бы он только знал, кого допрашивает на самом деле. Но такого удовольствия я ему доставлять не собирался ни при каких условиях.

Заскучав, я невзначай стал осматривать стены и уже через несколько минут был абсолютно уверен, что не ошибся в своих подозрениях. Из залы в соседнюю комнату вела дверь, сейчас плотно закрытая и частично занавешенная драпировкой из такой же безвкусной ткани, что и портьеры. А справа, почти во всю стену, над диваном висела картина в тяжёлой раме, изображавшая то ли натюрморт в пейзаже, то ли пейзаж в натюрморте. Главное, что она неестественным образом плотно прилегала к стене в отличие от других картин в этой комнате. Довольно необычно для гостиничного номера, если он…не является чем-то вроде явочной квартиры для местной охранки или полиции. Вот те на! И снова — здорово: уж не думают ли местные пинкертоны, что я какой-нибудь бомбист, эсер или что не лишено некоего смысла большевик? Уж комсомольцем-то я точно побывал в своей жизни. Не так обидно будет. Тогда и весь этот спектакль становится понятнее, и мою вчерашнюю эскападу можно подогнать под стремление приблизиться к члену императорской фамилии. Вот только не вяжется всё равно. Покушений я не совершал, никаких бомб ни в губернатора, ни в принца не кидал. Даже с наганом или кинжалом на Ольденбургского не кидался. Всего лишь наболтал с три короба. Уф, от духоты и прокуренности номера даже голова заболела.