Ужинал император необычно рано и в компании Анастасии Ивановны. Поев и выслушав доклад, из коего следовало, что Голицын безвылазно сидит дома, чувствует себя сравнительно неплохо и вроде никаких воинственных приготовлений не производит, Сергей сел писать письмо. Черновики к нему были составлены еще в дороге, так что много времени это не заняло. И вскоре из Лефортовского дворца один за другим выехали четыре всадника. Первый вез пакет Михаилу Михайловичу Голицыну. Трое оставшихся должны были доставить устные сообщения Миниху, Остерману и владыке Феофану.

Этим вечером старый генерал-фельдмаршал чувствовал себя плохо. И не столь телесно – уже второй день как постоянная грызущая боль в животе вроде ослабла, – сколь душевно. Змееныш вывернулся, остался в живых, победителем вернулся в Москву и сейчас наверняка готовится добить своего врага, хоть верные люди и не докладывали ничего такого. Мол, мальчишка как приехал, сразу окунулся в свои обычные забавы – бегает и стреляет с солдатами. Но нет, не так он прост, наверняка уже догадался, по чьему приказу сгорел дом в Сарском. И значит, генерал-фельдмаршалу оставалось только готовиться к смерти, которая, тут и к гадалке не ходи, наступит раньше, чем предрекал доктор Бидлоо, и будет несколько мучительнее. Может, попробовать самому прибить змееныша, раз это не вышло у исполнителей?

Будь у него хоть самый малый шанс, генерал-фельдмаршал так и поступил бы, но он хорошо понимал, что никакого шанса нет. Слишком уж хорошо охраняют Петра, попытаться можно было только там, где охрана ослаблена, но и то ничего не получилось. Убийца его брата, торжествуя, ведет Россию в пропасть, и единственный понимающий это человек ныне бессилен.

Невеселые думы прервал дворецкий, осторожно постучавший, а потом бочком зашедший в покои.

– Ваше сиятельство, вам письмо от самого государя, – осторожно пискнул он.

– Оставь на столе и иди вон, – приказал Голицын. После чего встал, ожидая привычного наката боли, но почти ничего не почувствовал. Вздохнул и надорвал конверт. Это как же, ему просто приказывают самому явиться к месту ареста? Что-то непохоже на Петра, уж тут-то он точно не поленился бы сам приехать во главе своры своих семеновцев: бешеной собаке семь верст не крюк, а за спинами солдат мальчишка чувствует себя в безопасности. Как это он упустил такой случай покуражиться?

Однако по мере чтения письма генерал-фельдмаршал все больше и больше впадал в недоумение, а под конец просто перестал что-либо понимать.

Начал император с заявления, что ему известна роль Голицына в недавно состоявшемся покушении. А дальше Михаила Михайловича хоть и холодно, но вежливо приглашали в гости – прямо сейчас, пока это ему позволяет здоровье. В этом ничего такого уж удивительного не было, оно начиналось потом. Как там он пишет?

«Тоскливо, наверное, умирать с сознанием, что все усилия впустую, я остался жив и следовать ни за тобой, ни тем более впереди тебя не собираюсь? Не скажу, что сочувствую, но тем не менее вполне понимаю. И из соображений, которые пока освещать не стану, дам тебе шанс взамен бездарно твоими людьми упущенного. Хочешь меня убить? Убей! Но не сегодня вечером, а завтра утром. О том же, как будет происходить оное действие, я хочу поговорить прямо сейчас, не откладывая. Разговор состоится при свидетелях, но даю императорское слово, что после него ты останешься свободен, и сможешь, поговорив со мной, отправиться хоть домой, хоть куда душа пожелает. Вот только глупостей совершать не надо, душевно тебя прошу. Не бери с собой оружия, его все равно мои люди заметят и пустить в дело не дадут, получится только лишний позор на твои седины. Помни, сегодня – лишь разговор. Дело – завтра. Шанс у тебя, повторяю, будет. Ежели хочешь его упустить – бог тебе судья, и гораздо скорее, чем это предсказывал уважаемый профессор Бидлоо».

Пару минут Михаил Михайлович смотрел на письмо, потом собрался было сунуть его в карман, но передумал. Хоть и чувствовал он, что император нарушать данное им слово не будет, но пусть бумага останется здесь, на видном месте. Ладно, нечего тут долго раздумывать.

Генерал-фельдмаршал набрал полную грудь воздуха и рявкнул:

– Мишка, вели карету запрягать немедленно! Да пошли ко мне кого-нибудь помочь одеться. Бегом, собака ленивая!

К Лефортовскому дворцу фельдмаршал подъехал, когда солнце уже село. Выбрался из кареты, и тут же к нему подскочил разбитной лакей:

– Дозвольте, вась-сиясь, я вас до кабинету провожу, их величество там ожидать изволят.

– Провожай, – брезгливо буркнул Голицын и пошел за лакеем. Хорошо хоть тот не спешил, а двигался сравнительно медленно.

В коридорах дворца было довольно людно. И куда ему столько дворни, подумал Михаил Михайлович, раньше тут и половины не толклось. Вон, девчонка какая-то плюгавая уже третий раз по дороге попадается да глазеет на него, хорошо хоть исподтишка. Хотя, может, это разные, просто похожи. И дворня – она, поди, на самом деле и не дворня вовсе.

Девчонка, привлекшая внимание фельдмаршала, была одна и та же. Она быстро взбежала на второй этаж и сразу кинулась в приемную, где ее уже ждал император.

– Ничего при нем нет, – бодро отрапортовала она. – Ни пистоля, ни ножа, разве если только совсем маленький, тогда я могла не заметить. Вот такой – девочка двумя пальцами показала, какой именно.

– Спасибо, Дуся, – кивнул царь, повернулся и мимо стоящих на карауле семеновцев прошел к себе.

Поднявшись на второй этаж, Голицын немного постоял, дабы успокоилось дыхание. Лакей не торопил, смирно переминался впереди, отворотив морду. Все, кажется, можно идти дальше, вроде осталось совсем немного.

В небольшом кабинете, рассчитанном на прием одного-двух человек, сейчас пребывали шестеро. Ближе всего ко входу стоял генерал-аншеф Миних – ну, это ясно, куда ж теперь без него. За ним, словно пытаясь спрятаться за широкой спиной, переминался с ноги на ногу вице-канцлер Остерман. У окна стояли владыка Феофан и цесаревна. Сзади, у самой двери в спальню, угрюмо набычился мужик зверообразного вида, и смотрел он на генерал-фельдмаршала очень неласково. Голицын вспомнил, что ему докладывал один человек, знавший Афанасия Ершова еще в те времена, когда тот был какой-то лакейской мелочью, а не мажордомом. Мол, это личный царский палач. Предан как пес, злобен еще более и силищи неимоверной: ему голыми руками человека разорвать – это раз плюнуть. Вот он стоит, смотрит зверем, за поясом молот, а в руке какую-то железяку держит – не то инструмент членовредительный, не то просто метательный нож.

На самом деле то, что держал «палач», было всего лишь зубилом. Правда, не простым, а с твердосплавным наконечником. Федор имел небольшое понятие о слесарном ремесле и был поражен тем, как легко у него получалось рубить твердый, но неожиданно легкий металл, на коем напильник оставлял только малые царапины. Видя, как неохота Ершову выпускать из рук чудесный инструмент, Сергей тут же добавил к его должности особоуполномоченного еще одну, с гораздо более внушительным названием – главный хранитель Большого Императорского Зубила. С увеличением и без того немалого оклада еще на семь рублей в год. И вот теперь Ершов, хоть и понимал важность момента, нет-нет да и любовался доверенным ему сокровищем. Молоток же он повесил по своей инициативе – потому как без него с зубилом все равно работать нельзя, так пусть будет рядом.

В центре кабинета стоял небольшой стол с двумя стульями друг напротив друга. На дальнем от двери сидел император, ближний был пустым.

– Садись, Михаил Михайлович, в ногах правды нет, – пригласил его царь, – а мне ее хочется узнать, и до самого конца.

– Не понимаю, о чем ты, – с надменным выражением на лице произнес Голицын, садясь.

– Так уж и не понимаешь? Тогда слушай. То, что ты хотел меня убить да цесаревны за компанию не пожалел, мне ведомо. Но не получилось, однако хотеть ты от этого не перестал, просто руки до меня ну никак не доставали. И теперь у тебя появился шанс. Потому как ежели ты сейчас мне напишешь, что я хочу, то завтра утром выйдем мы… нет, не совсем в чисто поле. На площадку размером сто шагов на пятнадцать. С тем оружием, которое каждый на себе принесет. Из кареты, что подъедет к той площадке на сто саженей, ближе все равно из-за кустов не получится.