– Что посоветуете?

– Ничего, ваше высочество. Советовать в подобных случаях глупо. Сам бы я поостерегся с ней связываться, так это я, человек уже в возрасте и к дамам довольно равнодушный.

Ага, знал бы ты, в каком я-то на самом деле возрасте, подумалось мне. Но, правда, все равно весьма неравнодушный к прекрасному полу, тут он прав.

– Короче говоря, решать вам, – закончил канцелярист.

– Ладно, посмотрим, так ли страшен черт, как его малюют. Она замужем?

– Пока нет, я взял на себя смелость не спешить, хотя фиктивный муж уже подготовлен и девушка в общих чертах согласна. Вы же вроде не собираетесь ничего афишировать? Тогда женитьба будет лишней. Но если нужно, свадьбу можно устроить хоть завтра.

– Пожалуй, вы правы, пока не надо. Когда она сможет здесь появиться?

– Если отправить посыльного прямо сейчас, то часа через два.

– Отправляйте. И, если вам будет не в тягость, раздобудьте бутылку чего-нибудь слабенького с минимумом закуски, а то у меня тут как-то незаметно гости все выпили и сожрали.

Когда через два с небольшим часа в дверь моего кабинета после осторожного стука прошла девушка, я не уронил челюсть на стол только потому, что опирался ей на руку.

В своей долгой жизни я видел – разумеется, не вживую, а только в кино и на картинках – всего двух абсолютно красивых женщин. Остальные – всякие там Брижит Бардо, Софи Лорен и прочие Клавы Шифер могли рассматриваться только с позиций, насколько они приближаются к идеалам. Не очень, с моей точки зрения, весьма не очень. Примерно как те, которые мне попадались и в жизни.

Уточняю – красавицами, даже отдаленной конкуренции которым в моих глазах никто не мог составить по определению, были «спортсменка, комсомолка и просто красавица» из «Кавказской пленницы» и Маришка Вереш из «Шокинг блю». Так вот, сейчас в мой кабинет зашла именно она, вторая. Сходство, с моей точки зрения, было практически абсолютным.

Я потрясенно молчал – скорее всего, с довольно дурацким видом. Впрочем, точно сказать не мог, ибо не смотрел в зеркало. Ну не до зеркал мне было!

Девушка сделала что-то вроде книксена и сказала:

– Ваше высочество, я вам очень благодарна за приглашение.

– Э… – спохватился я, – проходите, пожалуйста. Меня зовут Александр, можно просто Алик.

– Ой, извините ради бога, я так волнуюсь, что даже забыла представиться. Марина Некрасова.

Блин, мысленно застонал я, имя – и то совпадает. И даже голос, кажется, похож! Ну так же не бывает – у меня что, бред?

– Марина, а вы случайно не поете?

– Как вы узнали? Пою, только, наверное, плохо, меня мама учила. И на рояле немного играю.

– Пойдемте, – я встал, хотя сделать это, разумеется, следовало сразу, а не демонстрировать идеалу всю глубину своего бескультурья.

Мы быстро прошли в конференц-зал, в углу которого стоял рояль, притащенный сюда по инициативе Николая. А ведь я тогда еще что-то бухтел, мол, да зачем он здесь. Хорошо хоть брат меня, идиота, не послушал.

На рояле младший секретарь игрался с котом.

– А ну брысь! – зашипел я на них. И двуногий, и хвостатый бездельники испарились.

Марина села к роялю и запела. Что именно, я потом вспомнить не мог, ибо вообще чуть не рехнулся – голос тоже почти совпадал! Такой же глубокий и сильный. Только, по-моему, он был все-таки немного красивей. Понимающие люди скажут, что такого просто не может быть, и до этого дня я бы с ними согласился, однако сейчас – уже нет. Как это не может, когда он есть?

На этот день у меня были какие-то планы, но я про них даже не вспомнил. Разумеется, сделано не было ничего. Ну то есть совсем ничего, включая то, ради чего и была затеяна эпопея со знакомством. Когда Марина ушла, ко мне, хоть и не сразу, вернулась способность соображать, и я задал себе вопрос – что это было? Меня осчастливили или просто кинули, как последнего лоха?

Но уже на следующий день я имел возможность убедиться – нет, не кинули. Более того, Маришка вообще оказалась девушкой.

В этой истории, как и в той, что я учил в еще советской школе, Александра Ульянова с пятнадцатью подельниками взяли за пару дней до покушения, которое планировалось провести в начале марта восемьдесят седьмого года. Не уверен, что тут имелась хоть какая-то моя заслуга, хотя, разумеется, питерскую охранку мой комитет предупредил. Ее начальник, полковник Секеринский, даже прислал в адрес комитета благодарственное письмо, но это ни о чем не говорило. Вполне возможно, что он просто хотел польстить брату цесаревича. Но вот то, что пятерых из террористов повесили не в начале мая, а в конце ноября, в основном было моей заслугой. Я проел отцу всю плешь, убеждая его призвать жандармов не торопиться, а тщательно расследовать все обстоятельства дела. В конце концов ему это надоело, и он лично, своей царственной рукой написал мне рекомендательное письмо к тому самому полковнику.

Этот оказался довольно разумным человеком и, узнав, что затягивание следствия в вину ему не поставят, согласился за предоставленное время постараться копнуть поглубже. В самом начале нашего знакомства, когда я посоветовал полковнику проявить гуманизм хотя бы к тем арестованным, которые совершенно явно больны – например, к Шевыреву, – он скривился и даже буркнул что-то вроде «и этот туда же», но, узнав, как именно я себе этот самый гуманизм представляю, рассмеялся и спросил, не задумывалось ли мое высочество о карьере в жандармском корпусе. Дело в том, что я подробно рассказал ему, как морфий, в данный момент свободно продающийся в аптеках, вызывает привыкание, особенно если не жмотничать с дозами. И поделился сведениями, что происходит с пациентом после отмены инъекций. В результате Шевырева и Пилсудского, по результатам врачебного осмотра признанных больными, с их согласия начали лечить близкими к предельно допустимым дозами морфия – в полном соответствии с последними веяниями здешней медицины.

Дураку Шевыреву такое лечение даже понравилось, и болтать он начал почти сразу. Пилсудский, кажется, что-то понял и через месяц после начала лечения отказался от инъекций, но продержался всего неделю, после чего они были продолжены. Кстати, это был не тот Пилсудский, который потом стал чуть ли не основателем Польши. Не Юзеф, а его старший брат Бронислав. Впрочем, когда началась ломка, своего младшего он заложил с потрохами одним из первых, так что тот получил не пять лет ссылки, как в другой истории, а пятнадцать каторги.

Старший же ушел от наказания, вскрыв себе вены за неделю до суда. В общем, по результатам расследования удалось основательно проредить не только еще остававшихся народников, но и польское революционное движение. И, что было не менее важно, у меня установились доверительные отношения с начальником охранки Санкт-Петербурга Петром Васильевичем Секеринским. Он, кстати, согласился с моим предположением о том, что младшему Пилсудскому лучше бы не пережить каторгу, причем побыстрее, и обещал принять необходимые меры.

Однако затягивание следствия имело не только положительные, но и отрицательные стороны. Казалось бы, уже семь лет как идет реакция, всякие либералы должны притихнуть, но нет – вроде бы вполне приличные люди вдруг ни с того ни с сего начали предлагать задуматься о помиловании конкретно этих террористов под тем предлогом, что они ведь так никого и не успели взорвать. А мать Александра Ульянова, получив дополнительно время, вообще завалила все инстанции прошениями о помиловании своего сына, добравшись даже до Николая.

– Может, действительно попросить отца помиловать этого студента? – жалобно глядя на меня, предложил брат. – Мать его жалко.

– Жалко, значит? На, почитай.

Я положил перед ним три листа – один с текстом, другой с чертежами, третий с расчетами.

– Что это?

– Подробное описание их бомбы. Не поленились же, паскуды, нарезать гвоздей и напихать их во взрывчатку. Да еще ядом намазали, а сверху для сохранности яда покрыли лаком. Число случайных жертв при взрыве такого устройства перевалило бы за сотню. Этих, значит, матерей тебе не жалко?