И тут очень ко времени был схвачен за загребущие ручонки Поляков, про которого мне докладывал Петр Маркелович. Взяли его с поличным, материалы были готовы заранее, так что банкиру завернули руки за спину и без особой вежливости препроводили в Петропавловку, где он просидел неделю. Я же все это время тренировался.

Рита мобилизовала троих театральных деятелей, и я под их руководством, напялив парадный мундир с орденами, до упора тренировал особое выражение лица и соответствующую ему манеру держаться. То есть мурло мое должно было являть собой смесь державности (я сам точно не знал, что это такое, но настаивал – она обязана быть) со спесью, а вообще у собеседника должно было складываться впечатление, что он передо мной насекомое. Которое совершенно не жалко раздавить без малейших угрызений совести.

Наконец наблюдавшая за тренировками Рита сказала, что у меня начало неплохо получаться.

После этого Поляков был наскоро помыт, чтоб не вонял камерными ароматами, слегка причесан и доставлен в Большой Гатчинский дворец. Побрить, правда, его забыли, так что он предстал перед моим величеством словно какой-то Абрамович.

Разумеется, встреча произошла не в любом из кабинетов, а в полуподвальной комнате, которую я оформил в стиле своих представлений о соответствующих помещениях НКВД. Массивный стол казенного вида, привинченная к полу табуретка для допрашиваемого, решетки на маленьких оконцах под потолком, сейф в углу и телефон на столе. Поляков, кажется, впечатлился.

То, что ему теперь предстояло делать, причем на постоянной основе, особой сложностью не отличалось. Заметная часть помещичьих землевладений была не просто заложена, а перезаложена, и Полякову предстояло по дешевке скупать закладные, после чего проводить (через суд, естественно) конфискацию земли и втихую, не привлекая особого внимания, передавать ее мне. Кроме того, его банк должен был развернуть обширную программу льготного кредитования землевладельцев, причем в основном тех, которые этот самый кредит отдать не смогут ни при каких условиях.

Разумеется, в конце концов эти махинации вскроются, но мое честнейшее величество будет совершенно ни при чем. Русских землевладельцев грабили бессовестные Поляковы с характерной национальностью, вот и все. А император, только узнав об этом, естественно, тут же примет меры по дальнейшему недопущению.

Ясное дело, Поляков это тоже понял, поэтому начал вякать что-то насчет не таких уж бесспорных доказательств против него.

– Лазарь Соломонович, – брезгливо скривился я, – да с чего вы взяли, будто вас кто-то собирается судить? Удар с вами в тюрьме приключится, вот и все, что напишет в заключении тюремный врач. Правда, наверное, не один удар, а много. Проще говоря, забьют вас там ногами насмерть. Или вы думаете, что я позволю потом произвести хоть сколько-нибудь объективное расследование этого прискорбного события? Тогда вынужден разочаровать – его не будет.

– Неужели вы, ваше величество, пойдете на такое? – попытался изумиться Поляков, но как-то не очень убедительно. Он ведь наверняка неплохо разбирался в людях и ясно видел, что я не играю и действительно готов прибить его хоть прямо сейчас. Правда, не вышеописанным способом, а просто пристрелить, но вовсе не из-за гуманизма, а от лени. Ну не люблю я банкиров, тем более таких!

– Разумеется, а вот не надо воровать у меня. Тащили бы у своего брата, я бы вам и слова худого не сказал. Правда, за него поручиться не могу.

На лице собеседника что-то такое слегка промелькнуло – похоже, как мне и докладывали, его отношения с братом были далеки от сердечных.

– И вообще непонятно, чего вы кочевряжитесь, – продолжил я. – Вам тут светит уж всяко больше, чем вы собирались у меня попятить, неужели непонятно? Правда, придется поработать, так ведь это в вашей среде, насколько я в курсе, не зазорно.

– Ваше величество, но моя репутация!

– По-моему, вы ее сильно переоцениваете. Тут же дело не одним миллионом пахнет, кто вам за вашу, извиняюсь, репутацию хоть десятую долю таких денег даст? А вообще, конечно, я вас ни к чему не принуждаю. Перед вами абсолютно свободный выбор между работой на меня и возвращением в Петропавловку, где сегодняшним же вечером произойдет то, что я вам несколько минут назад описал. Могу предоставить четверть часа на раздумья.

Лазарь Соломонович согласился через полторы минуты, после чего в комнату зашел мужчина средних лет, одеждой похожий на преуспевающего стряпчего, а лицом – на еще не родившегося Есенина. Это был один из подчиненных господина Ефимова.

– Познакомьтесь, пожалуйста, – предложил я, – с вашим новым личным секретарем, камердинером или еще кем-нибудь, пребывающим при вас неотлучно. Его задача состоит в том, чтобы убить вас, если появятся хоть малейшие признаки вашей ко мне нелояльности. Да, вам теперь, разумеется, будет запрещено покидать пределы Российской империи. В Польшу и Финляндию тоже нельзя. Если ваш сопровождающий исчезнет или, не приведи господь, умрет, то вы самое большее через несколько часов последуете за ним. Причем исполнителям будет приказано оформить этот процесс по возможности более мучительно.

– А если он вдруг умрет от болезни?

– Будет именно то, что я сказал. Ведь господин Никольский с этого момента становится вашим служащим, а забота о работниках есть святой долг каждого предпринимателя, коим нельзя пренебрегать. Во всяком случае, вам. В общем, надеюсь, что вы сработаетесь. Да, кстати, у меня к вам есть еще одно предложение. Ведь ваш московский резиновый завод, мягко говоря, не радует особой прибылью? Так вот, я готов войти в долю и назначить своего управляющего, который наверняка сможет сильно повысить рентабельность производства. Причем в договоре можно будет прямо написать, что я начну получать свою долю прибыли только после того, как ваша вырастет вдвое. Зачем мне это понадобилось? Да уж не из-за дивидендов, хотя, наверное, и они лишними не будут. Просто меня перестало устраивать сотрудничество с «Треугольником». Качество у них хромает, а повлиять на руководство не так просто: завод-то американский.

Что меня удивило, тут Поляков согласился сразу, и я закончил беседу на оптимистической ноте:

– До свидания, Лазарь Соломонович. Жду от вас впечатляющих результатов.

Разумеется, я не надеялся, что этот тип вот так прямо возьмет и всю оставшуюся жизнь будет честно пахать на меня. Нет, он осмотрится и наверняка попытается как-то соскочить с крючка. Но ведь не сразу же! Наверняка успеет сделать немало, прежде чем получит свою заслуженную пулю в затылок за нелояльность. А уж после этого резиновый завод будет нетрудно прибрать в полную мою собственность.

Как я уже упоминал, с орденами у меня было неплохо, хотя, конечно, до Брежнева, например, еще было куда расти. Однако большинство из них я надевал только два раза в год, появляясь на публике при полном параде, а в остальных случаях обходился одним Владимиром четвертой степени. Просто потому, что он, во-первых, был действительно мой, а не всученный месячному Сашеньке Романову еще до моего появления в этом мире. А во-вторых, единственный, полученный за дело, а не просто так.

Однако летом девяносто третьего года возник риск заполучить еще экземпляр, предназначенный лично мне, причем в отличие от Владимира один из высших. Правда, не наш, а английский.

Королева Виктория захотела принять меня в орден Подвязки и лично вручить знак его отличия, как это было положено по статусу. Но так как она не была до конца уверена, что я его приму (все заинтересованные лица уже знали, что Александр Четвертый личность довольно своеобразная), то предварительно организовала утечку о намерениях через жену своего сына, сестру вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Ну а маман, ясное дело, тут же поставила в известность меня.

Для беседы с ней мне пришлось ехать в Питер, в Аничков дворец.

– Как вы считаете, принимать мне орден-то? – на всякий случай поинтересовался я у маман после дежурных вопросов о ее, Ксении и Ольги здоровье.