– Слушай сюда, насекомое. Если от тебя не будет никакой пользы, ты так и сдохнешь в этой клетке. Твоя поганая жизнь стоит полмиллиона рублей. Свобода на этом острове – пять миллионов. Возвращение домой – те же пять миллионов, но только долларов. Ты должен придумать, как я получу деньги налом, не предъявляя документов и не оставив никаких следов ни в бумагах, ни в электронных носителях. Следующая наша встреча произойдет часов через пять, так что время у тебя есть.

С этими словами я отошел, присел и включил ток. Пока немного, всего десять миллиампер.

Пленник взвыл, отлип от дверцы, но напоролся спиной на гвозди, взвизгнул, потрепыхался, наконец догадался встать так, чтобы ничем не касаться стенок.

– Пойдем, в ближайшее время ничего интересного тут не будет, – пояснил я Полю. – Вернемся после обеда.

И мы пошли, провожаемые полубезумным взглядом стоящего в клетке голого человека.

Когда мне стукнуло семь лет, я впервые встал на коньки. Коньки были антикварные – на них в свое время учился кататься отец. Из памяти стерлось их название, помню только, что они были толстые, довольно низкие, с завитушками на носах и крепились к валенкам при помощи брезентовых ремней. Так вот, поначалу у меня не получалось вообще ничего. Затем стало выходить какое-то убогое подобие движения вперед, перемежаемое регулярными падениями. И на этом прогресс остановился, а вскоре наступила весна. Когда же в январе следующего года отец вновь загнал меня на каток, случилось то, что по молодости лет показалось мне чем-то вроде чуда. Я вдруг поехал! Не совсем так, как ребята, игравшие в хоккей на нашем дворовом катке, но все же вполне прилично. Уже потом я узнал, что это нормальное явление. Во многих делах применим именно такой алгоритм – сначала составить общее представление о предмете и набить шишки. Потом сделать перерыв, и есть немалая вероятность, что после него все пойдет как надо.

Так вот, изучение Полем русского языка происходило похожим образом. Как-то говорить он начал довольно быстро, но на спряжении глаголов застрял. Ситуация усугублялась тем, что парень имел аналитический склад ума и просто не понимал, зачем вообще это нужно. Ведь всех тонкостей имеющиеся формы глаголов все равно не передают! То есть их, по его мнению, должно быть или гораздо больше, или вообще нисколько.

Кстати, тут он явно был в чем-то прав. Ведь по-русски нельзя описать, как что-то сделано в настоящий момент! Если «сделано» – значит, в прошлом, когда-то и кем-то. А если «делается» – то это… ну, в общем, сами понимаете. Типа – начальник, работа делается. Когда будет сделана? Скоро. Вот как только, так сразу. В общем, когда-нибудь она будет закончена!

Все правильно, переход от настоящего несовершенного к будущему очень логичен.

После чего просто обязан последовать вдумчивый перекур.

Да, с точки зрения физики все правильно. Нет никакого настоящего времени, любое событие может быть или в прошлом, или в будущем, хоть на микросекунду. Но вот с житейской – не очень. Помните – «есть только миг между прошлым и будущим»? Так вот, для описания совершенных во время этого мига действий в русском языке просто нет соответствующей формы глагола. Не знаю, что тут первично – наш национальный характер, нашедший такое отражение в языке, или привнесенный Кириллом, Мефодием или еще кем-то язык, вот так повлиявший на характер. Но сам факт от этого никуда не исчезает.

В общем, спряжения глаголов Полю не давались. Долго, до момента отбытия экспедиции на Питкэрн. Но когда мы вернулись, я с удивлением обнаружил, что Поль говорит по-русски почти правильно, практически не путаясь в падежах и спряжениях.

И, значит, после того, как мы отошли от клетки с пленником, он спросил:

– Ник-ау, чей враг этот человек? Только твой или и наш тоже?

– Разумеется, и ваш. На Хендерсоне таких нет, но там, откуда я пришел, их много. И здесь они есть, только пока далеко, в месте, которое называется Европа. Эти люди считают, что у них есть врожденное право присваивать то, что произвели другие, ничего не давая взамен. И ради этого готовы лишать свободы и жизни всех несогласных.

– Кто дал им это право?

– Никто. Они сочинили его сами, написали на бумаге и назвали законом.

– Да, тогда это враги всего племени, – согласился Поль. – Но у нас тоже были такие, это Камир и Тапу, хоть они ничего и не писали. Но сейчас их нет. Значит, я был прав.

– Да, так и есть. И ты будешь прав, когда убьешь оставшегося в клетке мерзавца. Именно ты сделаешь это, когда он перестанет быть нужным. Потому что мой враг – это мое личное дело. Могу прибить, могу простить. Но врага всего племени нельзя оставлять в живых. Милость к такому обязательно обернется жестокостью по отношению к своим. И значит, именно тебе, родившемуся на Хендерсоне, нажимать на спусковой крючок.

Поль задумался, а потом спросил:

– Сколько времени у меня на то, чтобы придумать доброе слово, которое я скажу ему перед выстрелом?

– Э-э-э-э… дня два, наверное. Или полтора.

– Спасибо, Ник-ау, этого хватит, чтобы придумать очень хорошее слово.

Гость из будущего прожил на Хендерсоне двадцать девять часов. За это время он сообщил пин-коды четырех кредиток, причем я возвращался к вопросу три раза – и всегда получал одинаковые ответы. Еще один он не помнил, а с последним запутался. Потом, придя в себя после трех стомиллиамперных импульсов, он два раза подряд назвал одни и те же цифры, но я решил не рисковать. И спросил урода, где расположены камеры видеонаблюдения в тех местах, где он уже снимал деньги. И каков лимит, до которого съем считается штатным и не привлекает излишнего внимания. Тут пленник начал плести, что он не знает, но еще два импульса привели его в конструктивное настроение. Правда, не сразу: сначала он плакал и с ужасом смотрел на кровь, льющуюся из обильных порезов, потому как от импульса в сто миллиампер, пусть и очень короткого, человек бьется в судорогах. Короче, он поведал, что два раза снимал по сто тысяч, и никаких вопросов не возникало.

Но вообще, конечно, я испытывал некоторое разочарование. Ведь надежда-то была на какие-нибудь секретные счета где-нибудь на Крокодиловых островах. Типа прихожу я в тамошний банк, где, даже не показывая паспорта, говорю пароль, по которому мне тут же выносят чемоданчик-другой долларов. Однако хрен, в наличии таких счетов собеседник не сознался, несмотря на мои старания. Зато рассказал о тайнике в квартире своей любовницы, где хранилась сумма, которой должно было хватить на свободу в пределах острова. Кроме того, он по своей инициативе поделился сведениями о сослуживцах, кои, по его словам, тоже творчески подходили к пониманию тонкостей служения закону и потому были весьма небедными людьми. В благодарность за что я кинул ему четырехсотграммовую бутылочку с водой и даже не стал включать ток, уходя. Предстояло не менее сложное, чем приглашение гада на Хендерсон, дело по изъятию части его средств.

Любовница жила одна, и пленник показал мне, какой из ключей на связке от ее квартиры. Поэтому в восемь утра, последовавшего после вечерних событий у бывшего центрального аэродрома, я стоял на остановке «Улица академика Варги». Вот и она, клиент описал девушку довольно точно. Дождавшись, пока любовница погрузится в автобус и отбудет к месту своей службы, я перешел дорогу и вскоре оказался во дворе ничем не примечательной девятиэтажки. Поднялся на четвертый этаж, открыл квартиру ключом и зашел.

Тайник обнаружился именно там, где и было обещано: в торце антресоли между санузлом и кухней. Вскоре я извлек оттуда девять пачек пятитысячных купюр, две – с портретами Франклина и приличную россыпь евро в полиэтиленовом пакете. И еще один пакет с чем-то твердым внутри. Развернув его, я присвистнул. Так вот ты какой, знаменитый «глок»! И теперь понятно, что послужило источником вдохновения для дизайнера ижевского «кастрата». Защитная скоба, во всяком случае, была слизана один в один, да и в общем стиль обоих пистолетов имел что-то неуловимо похожее. Очень хорошо, вот только патронов мало, всего две обоймы. Интересно, по сколько их в каждой? Но считать я не стал, быстро побросал трофеи в рюкзак, привел тайник и антресоль в первоначальное состояние, после чего покинул квартиру, не забыв запереть дверь. Чем позже поднимется тревога, тем лучше. Тем более что урод утверждал: любовница вообще не знает о существовании тайника.