— А ты, Георгий, надо полагать, хороший боец?

— Хочешь проверить? — прищурился рыжий.

Борис не ответил.

— Здесь я с тобой драться не стану, — гладиатор серьезно посмотрел ему в глаза. — И никто не станет.

Ну да, конечно…

— Калечиться раньше времени не хотите?

— Не хотим. И тебя калечить тоже ни к чему. Вот если нас разведут по разным камерам, а потом сведут на арене…

— Такое бывает?

— Бывает. Людей тусуют частенько. Перекидывают из камеры в камеру, чтобы не корешились сильно. Оно колизейным ни к чему.

«Да уж, — решил Борис. — Пожалуй что и в самом деле ни к чему».

На нарах зашевелился и застонал Щерба. Бывший хэд пришел в себя и ошалело потряс разбитой головой. Ничего, жить будет. Пока…

Борис снова повернулся к рыжему.

— За что ты здесь? — спросил он. Просто так. Чтобы хоть о чем-то спросить. Надеясь разговором отогнать невеселые мысли.

— Ипотека, — поморщился Георгий. — Еще до кризисов угораздило влезть в кабалу. Ну а после… Не смог вовремя расплатиться, в общем. Когда пришли забирать — начал сопротивляться. Потом, когда стал тресом, тоже много бузил. В итоге попал сюда. А ты?

— Я… — Борис замялся. В голове звякнул тревожный колокольчик. Признаваться в обществе тресов, что он был охотником за головами, не позволяло элементарное чувство самосохранения. — Я так… По глупости попал.

— Хэдхантер, что ли?

Раскусили?! Борис вдохнул поглубже и приготовился к драке. Пришло время проверить, так ли уж на самом деле узники избегают внутрикамерных разборок. Или для некоторых случаев все же делаются исключения.

Избегали. Драки не последовало.

— Да не тушуйся ты, парень, — хмыкнул Георгий. — Здесь полкамеры бывших пятнистых. Из вас хорошие гладиаторы получаются. По хуторам слабачков не отбирают.

Вот оно как! Борис окинул сокамерников удивленным взглядом. Неужели кто-то из них тоже…

— Тут тебя за хэдхантерское прошлое мочить никто не станет, — заверил Георгий. — А вот на арене — могут запросто.

Рыжий опять улыбнулся. Он вообще слишком часто улыбался для смертника. Правда, от улыбки этой мурашки бежали по коже.

— Но сама по себе смерть — невелика беда.

— Это почему же?

— Быстрая смерть — короткое рабство. Отмучаешься скорее.

О-о-очень глубокомысленно! И главное, жизнеутверждающе как…

— О чем по-настоящему следует жалеть — так это о том, что не смог отомстить. Всем, кому следовало бы. — Георгий бросил ненавидящий взгляд на дверь камеры. Потом взгляд гладиатора потух. Настроение собеседника менялось буквально на глазах.

— Хотя… — отрешенно пробормотал он. — Хотя всем уже не отомстишь. Поздно мстить-то. Тяжело. А иногда и просто неохота.

— Почему? — осторожно спросил Борис.

— Потому что мы все уже слишком… — Георгий наморщил лоб. — Слишком рабы, да. Потому что рабство всюду, и мы пропитаны им насквозь. Все наше общество больно этой заразой давно и неизлечимо.

Дальше Борис слушал молча То ли хандрит рыжий, то ли заговаривается. Может, мужика на арене хорошенько стукнули по голове?

— Но кто-то проживет рабом дольше, кто-то — меньше, — продолжал размышлять вслух Георгий. — Мы вряд ли окажемся в числе первых.

Если это утешение, то слабое. Борис вздохнул. Мрачные мысли, от которых хотелось отвлечься, нахлынули с новой силой. В камере воцарилась гнетущая тишина. Невыносимая, давящая…

— Нет, ну что за жизнь такая, а?! — подал голос Щерба.

— Долбаная жизнь! — в сердцах бросил Борис.

— Жизнь — она просто жизнь, — глухо отозвался Георгий. — Не хорошая и не плохая.

— Долбаная! — упрямо повторил Борис.

— Она такая, какой была всегда, — с философским спокойствием произнес рыжий.

— Ну да? — фыркнул Борис. — Разве всегда были тресы?

Георгий пожал плечами:

— А что изменилось с тех пор, когда их не было? Как вкалывали одни на других, так и продолжают вкалывать. Кто-то пашет, кто-то жиреет. Только иногда это проявляется явственнее и честнее.

— Иногда — это когда?

— Вспомни хотя бы начало кризисов, когда пошли сокращения. Люди цеплялись за работу всеми правдами и неправдами. Свободные… якобы свободные граждане уже тогда перестали быть таковыми. Страх увольнения задавил в них все. Работодатель творил, что хотел, превращая работников в рабов. А ведь тогда законов о трудовых ресурсах еще не придумали. Впрочем, в том обществе, в котором мы жили, и не могло быть иначе.

— В том обществе? — хмыкнул Борис. — По-твоему, нужно было другое? Слушай, ты, часом, не коммуняка какой-нибудь?

— Нет, — вздохнул Георгий. — В коммунизм я не верю. Коммунизм — это тоже общественный строй. Значит, его надо строить. Значит, будут строители. Значит, строители станут хозяевами. Уж такова человеческая натура. Даже при всеобщем равенстве кто-то обязательно окажется равнее других. Ну а то, что у нас называли социализмом или капитализмом, — всего лишь старое доброе рабство в завуалированной форме. Пусть и по-разному завуалированной. Все ведь просто. Всегда были хозяева жизни и всегда были устроители красивой жизни для этих хозяев — рабы, которых покупали и пользовали. Ну, хорошо, — использовали. А знаешь, почему покупали и почему использовали? Да потому, что они сами рады были продаваться. Конечно, хозяева и рабы в разные времена и при разном строе назывались по-разному, но разве суть от этого меняется?

— Не-а, напрасно ты так… — не согласился Борис. — До кризисов все было по-другому.

— Да как же по-другому-то?! — яростно тряхнул рыжей шевелюрой Георгий. Видать, задело. Проняло… — Что было по-другому?!

— Свобода была, — брякнул Борис. И прикусил язык.

А действительно, была ли она, свобода? Тогда, до кризисов? Сейчас, в гладиаторской камере, с ошейником на шее, кажется — да. Но, может быть, так просто кажется. Из-за камеры и из-за ошейника.

— Свобода?! — усмехнулся Георгий. — Свобода горбатиться на разных хозяев, переходя от одного к другому? Так это не свобода, это Юрьев день для крепостных, обеспечивающий хождение по кругу. Знаешь, как у ослов, прикованных к мельничному колесу.

Борис не перебивал. Георгий говорил.

— Чем рынок труда тогда отличался от трес-рынка сейчас? Ну принципиально — чем? Ты искал работу, ты писал резюме, ты заполнял дурацкие анкеты, ты проходил медкомиссию, ты распахивал душу и позволял чужим людям лезть в свою жизнь. Ты являлся на собеседования и отвечал на идиотские вопросы кадровиков. Ты униженно выклянчивал или нагло вырывал зубами и когтями право работать на хозяина. А на самом деле ты расхваливал единственный сколь-либо ценный товар, которым обладал. Себя. И тебя оценивали, тебя осматривали со всех сторон, как лошадь на базаре. И тебя по-ку-па-ли.

Георгий выдержал паузу.

— Обычное дело. Обычный невольничий рынок для свободных граждан. Он действовал раньше. Он, кстати, действует и сейчас. Параллельно с трес-рынком. Разве не так?

Борис вспомнил, как устраивался в группу Стольника. Анкеты, тесты, отборочные бои, собеседование… Да, это было похоже на продажу самого себя. Он себя продал. И его купили. В рабство. Буквально. Забесплатно.

Так, что он даже не заметил подвоха.

— А потом, когда нужда в тебе пропадала или когда работа тебя ломала, тебя просто выбрасывали, — продолжал Георгий. — Вышвыривали на улицу. И ты шел по кругу дальше. Шел по рукам. Опять искал покупателя, продавался снова и снова.

Рыжий отвел взгляд и о чем-то задумался. «Наверное, мужик многое пережил, — подумал Борис. — Еще тогда, до кризиса».

— И не важно, кто и на какой срок тебя покупал. Не важно, на кого ты работал — на дядю, на маленькую фирмочку, на транснациональную корпорацию, на государство. Важно, что тебя покупали. В рассрочку. С ежемесячными выплатами: аванс плюс зарплата. У кого-то она была больше, у кого-то меньше. Кто-то стоил дороже, кто-то дешевле. Кто-то умел себя продавать, кто-то соглашался на малое. Но все это частности. Сейчас вместо зарплаты работнику покупатель платит деньги за треса продавцу. Платит сразу, полную цену, — вот, собственно, и вся разница.