Не сомневаюсь. Но пусть пока остается «покойником». Я и без него вроде неплохо справляюсь.

Я оглянулся на километровый караван, поднимавший пыль за нашими спинами. Пятая часть всего этого добра – моя. Минус гонорар группы поддержки. А мой авторитет среди воинской элиты Рагнарсонов поднялся еще на пару ступенек, что тоже не лишне.

Вопрос: нужно ли мне все это? Серебро, которого у меня и так вдосталь? Уважение людей, в жизни которых только одна цель – грабить и убивать? И эта жизнь, которая постоянно напоминает мне: каждый день, проведенный вдали от близких, – потерянный день. Попала собака в колесо… Но я ведь не собака. Я – Волк. Ульф Хвити. Какого черта я тут делаю?

– Что тебя мучает, господин?

Бури. Присел рядом на корточки. Лицо – как вырезанная из темного дерева маска. Впрочем, у него всегда такое лицо.

Бури. Верный. Надежный. Смертоносный… И умный.

– Мне не нравится то, что я делаю, – не стал я лукавить.

– Это плохо, – покачал головой мой снайпер-степняк. – Мудрый человек не должен убивать. А если приходится, не должен об этом беспокоиться. Все эти люди… – Он показал на горящее селение. – Они были живы в прошлом и будут жить в будущем. Истинному, тому, кто внутри, не может повредить ни огонь, ни железо. Они сбросили тела, как сбрасывают изношенную одежду. А эта одежда была порядком изношена. Так о чем ты горюешь? Ты воин, господин. Воин наслаждается битвой, ведь он создан, чтобы сражаться. Так сражайся и будь счастлив!

Я хмыкнул. Ну да, когда со мной мой Волк, я о такой ерунде, как чья-то смерть, не думаю. Да я вообще ни о чем тогда не думаю. А вот в остальное время…

– Отец Бернар с тобой бы не согласился, – заметил я. – Он говорит: есть хорошие войны, справедливые, а есть плохие. Первые укрепляют душу, вторые – губят. А по-твоему выходит, что нет разницы, за кого и зачем сражаться? Важен сам процесс? – последнее слово было латинским, но Бури понял.

– Не так. Ты всегда был воином, господин. И всегда им будешь. Если ты не станешь искать битву, она найдет тебя сама. Вот как сейчас.

– Вот уж точно, – согласился я. – Именно как сейчас. И что делать?

– Как что? – Бури поглядел на меня… кажется, удивленно. – Победить. А до того понять, что есть для тебя победа. Что ты приобретешь, когда эта битва закончится. Чего ты хочешь.

– Уж точно не золото с серебром, – ответил я. – И земли эти, здешние, мне не нужны. Наверное, месть. Месть за Рагнара.

– Разве? – Глаза-щелки стали еще уже. – Ты так думаешь, да. Но чего ты хочешь?

Черт. Да нет, я точно знаю, чего я хочу. Я хочу, чтобы все мы вернулись домой. Весь мой хирд. Я хочу обнять моих женщин и малышей. Чтобы все мы могли обнять своих.

– Вот так хорошо! – удовлетворенно произнес Бури.

И я понял, что могу не озвучивать свои мысли. Он и так знает. Потому сказал я другое:

– Выходит, мне не стоило приносить Рагнарсонам весть о смерти их отца. Не сказал бы, мы бы не оказались здесь.

– Хочешь убедить меня, что ты сделал это для Рагнарсонов, господин? – ехидненько так осведомился Бури.

Вот степной черт. А он ведь прав!

– Цель, – сказал Бури. – Если нет истинной цели, ты придумываешь ложную. И идешь к ней. – И, опережая мой вопрос: – Нельзя по-другому. Даже ложная цель дает тебе силу, господин. Без цели твой путь завершится, – он многозначительно кивнул на догорающее селение. – Потому не имеет значения, истинная цель или ложная.

– А что имеет?

– Движение, – сказал Бури, поднимаясь. – Твое движение должно быть безупречным.

И ушел.

А я пошел спать.

И как по заказу, мне приснился очередной кошмар повышенной реалистичности.

Мы шли на восход. За спиной – белые горы, впереди холмистая желтая равнина с кучками низкорослых кривых деревьев. Мы беглецы. Три дня назад… Неважно когда. Главное, те, кто шли за мной, мне верили.

Шесть человек, одиннадцать женщин и стайка детей, которые не в счет.

Мы все – полукровки. У нас светлая кожа, светлые глаза, тонкие руки и длинные быстрые ноги. Мы жили рядом с широколицыми, прячась от них.

Так было до тех пор, пока стадо зубров не забрало жизни шести широколицых. А из тех, что остались, только две женщины могли сражаться.

Двух женщин мало, чтобы добывать большое мясо. Но они попытались. Заманили медведя в ловушку для рогатых. Но медведи умеют лазать. Он выбрался и был очень сердитым. Убил одну женщину и порвал вторую так сильно, что она потом тоже умерла.

Но мясо она добыла. И сама тоже стала мясом, так что раненные зубрами широколицые, те, что не умерли, смогли окрепнуть достаточно, чтобы снова начать охотиться.

Но духи земли уже отвернулись от них и отдали их землю пришлым.

Пришлых было много. Шесть рук, а может, и десять. И у них были псы, мелкие, но кусачие. Широколицые убили многих. Они очень сильны, даже дети. Но пришлые убили всех и заняли их пещеру. Очень хорошую пещеру, с ручьем внутри и входом, в который весь день светит солнце. Потом пришлые долго пировали, а когда еда кончилась, их псы, мелкие, рыжие и злые, нашли нас.

Я знал, что так будет. Эти пришлые похожи на нас больше, чем широколицые, но они – не мы. У них темная кожа, черные волосы и глаза.

Широколицым не было до нас дела. Когда-то я даже жил с ними, пока они меня не прогнали. Могли убить, но у племени тогда было достаточно мяса, и моя мать была еще жива. Вождю широколицых она нравилась больше, чем женщины широколицых, и те не смели ее трогать. А меня побаивались. Потому что дух во мне умел говорить с волками.

Широколицые не боялись волков. Широколицые убивают больших медведей, что им волки. Боялись духа, который жил во мне. Боялись и не трогали. Потому что они – широколицые. Они не бегут от опасности. Они ждут. Наблюдают. Не трогают, если у них довольно еды.

Мне повезло. Меня отпустили. К таким же, как я. Полукровкам. И те меня приняли. Я был похож на них, и я был сильным. А еще я умел говорить с волками.

Широколицые не бегут от опасности. И не убивают без нужды. И у них нет страха, который велит убивать львенка, пока тот не вырос.

Пришлые – другие. Если их мало, страх велит им бежать. А если их много, страх велит им убивать.

Я знал об этом. Я видел. И я сказал об этом людям. Сказал, что пришлые съедят нас, как съели широколицых.

Люди меня слушали и соглашались, но вождь решил, что я не прав. Я мог бы его убить, ведь я молод и быстр, а у него волосы цветом как загривок матерого медведя и лицо в морщинах. Но вождь заботился обо мне, когда дикая свинья прокусила мне ногу. Он лечил меня травами, снадобьями и колдовством, пока я не поправился. Он был мудр, наш вождь, и знал многое. И наверняка знал, что надо уходить. Но он также знал, что сам не уйдет далеко, потому что его колени больше не годятся для долгого бега. И он решил остаться.

А потом мелкие псы пришлых нашли наше стойбище.

И мы ушли. Те, кто сейчас со мной.

Псы пришлых не побежали по нашему следу, потому что по нему шли волки, для которых псы – лакомство.

Псы не побежали, но в псах не было нужды. Увидеть след, оставленный двумя десятками человек, из которых большая часть – не охотники, смогла бы даже женщина.

Я мог бы его запутать. Это была моя земля, и я знал тут каждый камень и каждый ручеек.

Но я знал две вещи.

Первая: пришлые не отстанут. Они будут искать нас, пока не найдут.

Вторая: женщинам и детям никогда не спрятаться от охотников.

Я мог бы бросить их всех и уйти. Я мог бы сделать это. Но человек без племени как муравей без муравейника. Я сумею и добыть еду, и защитить себя от хищников. Но кто защитит меня от пустоты в груди?

Нет, я их не брошу, а значит, кто-то обязательно будет съеден. Или мы, или чужаки. Пришлые уверены, что убьют нас и заберут наших женщин. Один на один я убил бы любого из них. Даже двоих убил бы. Но пришлых много. Они настолько же сильнее нас, насколько волосатый носорог сильнее охотника. И, как носорог, они настолько уверены в своей силе, что нападут без раздумий. И это хорошо. Потому что я не только говорящий с волками. Я так же умен, как самые умные женщины широколицых. Нет, я умнее, потому что похоть не мешает мне думать. И потому я не буду съеден, как широколицые. И как те, кто не пошел за мной. И так же, как эти пришлые с темной кожей, я не успокоюсь, пока все их мужчины не станут пищей. Это моя земля. Чужим здесь не место.