Вот же обычаи у людей! Но это — не мои проблемы. Я вот не могу даже представить, как в прикиде из нескольких тряпок до пола ездить верхом.

Девушка расплакалась. Надо же! Маму-папу убили — не плакала. А тут…

Тем не менее я был неумолим.

А ничего у девочки фигурка. До моей Гудрун ей, конечно, как белке до неба, но в целом очень даже неплохо. Так, не будем отвлекаться. Вот под этой шапочкой очень удобно будет спрятать волосы. А этими ремешками мы оплетем икры, чтобы штаны не болтались… А ничего получилось! Такой милый паж!

Я подхватил с полки медный тазик и предложил полюбоваться в полированное донышко. Думал подбодрить, но сиротка снова расплакалась.

Да, ни хрена я не понимаю во французской средневековой психологии.

И еще вот этот пояс с кинжалом. Свободный человек, даже такой молоденький, без ножа — это нонсенс.

Далась тебе эта шкатулка! Я вытряхнул ценности в кошель и подвесил к поясу сиротки. Взял изрядно разбухший от снятой одежды узел и двинулся вниз.

Скиди уже ждал. С тремя коняшками. Холопы всё так же «жрали землю».

Я дал девочке еще пару минут: попрощаться с родителями, закрыть им глаза. Потом взял за шкирку ближайшего холопа, приподнял, указал на покойников, гаркнул:

— Похоронить!

И мы уехали.

Девочку звали Орабель. И дороги к Руану она не знала. Зато оказалось, что ее знает мой монах. Нет, не зря я его с собой прихватил. Вот и не верь после этого интуиции. Он вообще оказался очень даже непрост, наш благочестивый отец Бернар. И на коне сидел как влитой. Даже завидно. И держался с редким достоинством. Уж не из благородного ли сословия мой священнослужитель?

Впрочем, и без знания Бернаровой биографии я сполна оценил его полезность.

Во-первых, как сказано выше, он неплохо знал географию Франции.

Во-вторых, учил меня французскому. Причем очень толково, потому что был не только образованным человеком, но и опытным педагогом. Правда, не филологом, а богословом, но навыки есть навыки.

В-третьих, он одним своим присутствием легализировал наше «христианское» происхождение. Любой встречный, увидев в нашей компании монаха, сразу приходил к выводу, что к норманам-язычникам мы в принципе относиться не можем.

В-четвертых, отец Бернар неплохо (по средневековым меркам) разбирался в медицине. Последнее, нам, надеюсь, не скоро понадобится.

Путешествовали мы открыто, без проблем ночевали на постоялых дворах, где нам оказывали положенное рыцарям уважение.

Очень удобно, когда ты перемещаешься по той части Франции, куда еще не добрались норманы.

Косили мы всё же не под французов, а под немцев. Благо, датский и немецкий схожи, да и акцент Тьёрви сходен с немецким.

Хорошая еда, отличное вино, крыша над головой — и никаких претензий со стороны местных властей. Наоборот, иные шевалье нас даже в гости зазывали.

Мы на всякий случай отказывались, оправдываясь тем, что спешим присоединиться к войску короля, дабы поскорее вступить в драку с язычниками.

Еще отец Бернар развлекал нас богословскими разговорами. Например о жертвоприношениях.

— Почему вы, шевалье, думаете, что Богу может быть приятно сырое мясо? Или кровь? Разве сами вы не предпочитаете вот этого каплуна именно в жареном виде?

— А ведь верно! — воскликнул Стюрмир, когда Вихорёк перевел слова монаха.

Отхватил кусок каплуна и вознамерился бросить в огонь.

К счастью, Тьёрви успел вовремя схватить его за руку. Мы ведь в трактире были не одни.

— Вы, жрецы Белого Христа, сами не знаете, о чем говорите, — пренебрежительно заявил Скиди. — Я вот очень люблю сырое мясо! Особенно печень. Ты просто не знаешь, как хороша горячая, только что вынутая из чрева печенка!

— Почему ж не знаю? — кротко улыбнулся отец Бернар, когда ему перевели реплику. — Я не всегда был монахом. А скажи-ка, ел ли ты человечью печень?

— Был бы ты воином, я б за такие слова тебе голову снес! — рассердился мой ученик.

— А я слыхал: есть такие народы на юге, что человечину едят, — вмешался Тейт Мышелов. — В южных землях меж Микльгардом и Гардарикой.

— А я слыхал, что в присутствии старших безусым дренгам следует помалкивать! — произнес Тьёрви и оба юнца тут же опустили глазки.

— Ты не понимаешь, франк, — сказал хёвдинг, перейдя на французский. — Кровь — это не еда. — Кровь — это жизнь. Когда мы дарим кровь нашим богам, мы дарим им жизнь. Жизнь раба. Или жизнь наших врагов. Кровь — самое дорогое, что есть у живого существа здесь, на Срединной земле. А драгоценнее всего — наша собственная кровь. Кровь людей севера. Норманов. Наша кровь — вот за что боги дают нам счастье битвы. Вот настоящая цена, которую мы платим за богатства франков. По капле — за серебряную марку! Это справедливая цена, монах, потому что мы, красная кровь Севера, на весах богов тянем больше, чем красное золото. Мы! — воскликнул Тьёрви. — Наша жизнь! Что может быть дороже жизни, монах? Разве что слава! Кто скажет, что это не так?

Наши довольно заворчали. Красиво сказал. Целую философию выстроил. Я уже заметил, что мои братья по оружию вообще склонны к философии. Порешить кучу народа и отнять у них имущество — обычный разбой. А вот если надстроить сверху философское обоснование: мол, не разбой это, а высший порядок мироздания, то сразу самооценка поднимается.

Хотя в целом я с хёвдингом согласен. Жизнь и впрямь самое ценное, что у меня есть. На всё золото Франции не поменяю.

Но у моего монаха было другое мнение. Дождавшись, пока мы закончим выражать Тьёрви свою поддержку, он тихо сказал:

— Если ты говоришь о петухе, то жизнь, бесспорно, самое ценное, что у него есть. Но у человека есть еще и душа.

— Я не понимаю, — проворчал Тьёрви, ловко отделяя ножом шмат поросятины. — Что есть душа?

— То, что отличает человека от зверя. То, что останется, когда твое тело умрет.

Монах определенно был отличным педагогом. Выбирал именно те слова, которые будут доступны собеседнику.

— А-а-а… Теперь понимаю. А скажи мне, монах, откуда она берется, душа, в человеческом теле.

— Душу человеку дарит Бог, — мягко произнес отец Бернар. — И главный смысл жизни — сохранить душу чистой. Не запятнанной, не оскверненной худыми делами и подлыми мыслями.

— В таком случае моя душа чиста! — заявил Тьёрви. — Я никогда не творил худых дел и мысли мои честны.

— Вот как? Но разве ты не убивал, не насиловал, не отнимал чужого?

— А что плохого в том, чтобы убить врага или взять добычу? — искренне удивился Тьёрви. — Или оплодоворить женщину?

— Бог запрещает человеку…

— Твой Бог — да! — перебил Тьёрви. — А мой — разрешает. Один и Тор говорят мне: убей врага! Они говорят: серебро принадлежит тому, что может его удержать. Пусть кто-нибудь придет ко мне, чтобы забрать мое богатство, моих жен и сыновей — и он узнает остроту моего меча! А тот, кто при виде меня падает на колени и молит о пощаде, по праву станет моим рабом, и его дети, жены, его добро тоже станут моими.

— А если твой враг окажется сильнее? — вкрадчиво поинтересовался монах. — Тогда на колени придется упасть тебе? И всё твое достанется ему? Или ты думаешь, что ты — самый сильный из людей?

— Ты опять не понял, жрец, — с сожалением произнес Тьёрви. — Я никогда не паду на колени. Если я не смогу убить врага, то умру. И умру с честью, с оружием в руках и то, что ты называешь душой, воспарит ввысь, в чертоги Валхаллы. Ибо там обитают мои боги. Те боги, которые, если верить тебе, дали мне душу и по справедливости должны взять меня к себе, ведь я прожил жизнь именно так, как они велели! — Тут Тьёрви осушил кружку с вином и победоносно глянул на монаха.

Ver thik, her ek kom! Разве нет?

Отец Бернар вздохнул. И промолчал. Я его понимал. Сказать Тьёрви, что его боги — ложные? Что нет никакой Валхаллы? Так хёвдинг просто посмеется над невежественным франком. Сказать, что богов нет, всё равно что заявить, что у меча одно лезвие, а не два. Такие штуки проходят с глупым черноногим франкским трэлем. Но сказать такое викингу, не единожды чувствовавшему прикосновение Одина, видевшему, как валькирии на крылатых конях уносят ввысь души погибших? Чушь и слепота!