Он пел, подняв лицо к чёрному зимнему небу, к россыпям сияющих звёзд, и его голос обнимал зимневоротную ночь. Йеруш и Сайя сидели в двадцати шагах, смотрели на Илидора и позволяли жизнеутверждающей силе драконьей песни подхватить себя и пронести через осенне-зимнее безвременье. Не сопротивляясь, не анализируя, не сожалея.

В каком-то смысле учились праздновать жизнь. Пока она не прошла.

Сайя впервые в жизни слышала песню золотого дракона, и Сайя растворилась в его бархатном голосе, открывавшем в её сердце давно законопаченные двери, о которых она давно забыла, а то и вовсе не знала. Драконий голос её расконопатил, распахнул навстречу свежему воздуху и шальному ветру.

Организованность и планирование, дисциплина и жесточайшая экономия времени на всех второстепенных важностях в угоду главнейшим целям и устремлениям — всё это сейчас казалось грудой блестящего сора, а самым важным, нужным и надёжным сделалась бесконечность неба и лежащих под ногами дорог. Когда у тебя есть дороги и небо, то планирование и дисциплина не имеют особого значения, и ты можешь просто позволить жизни случаться.

Впервые при мысли, что она не может контролировать абсолютно всё, Сайя ощущала не парализующий ужас, а безбрежную лёгкость и умиротворение.

А Йеруш Найло с отстранённым удивлением понимал: он разбирает даже длинные фразы в драконьем пении. И отчего прежде Найло был уверен, что Илидор поёт без слов, если у драконьих песен всегда были слова? Принадлежали они давно исчезнувшему языку, которого никогда не знал никто из жителей надкаменного мира и не помнил никто из ныне живущих. В том числе сам Илидор, откуда бы ни являлись к нему слова.

Йеруш тоже не знал этого языка. Понимание слов просто стало приходить к нему так же, как к дракону, — естественное, словно дыхание.

И голос Илидора лился, тёплый, чистый, в точности так же, как прежние времена, когда Илидор был ещё совсем юным глупым драконом, мечтавшим сбежать из Донкернаса, замка-тюрьмы. Тот дракон смотрел на мир за донкернасскими стенами почти исключительно через прутья решётки и был уверен, что настоящий, цельный, обезрешеченный мир за пределами клетки — прекрасен, упоителен и наполнен пряничными сюрпризами. Мир только и ждёт случая обрушить все свои поразительные чудеса на золотого дракона — нужно лишь вырваться за стены Донкернаса, а дальше всё непременно сделается хорошо.

Сейчашний Илидор, прошедший смертельно буйные подземья Такарона и тягучую сумрачность Старого Леса, пел так, будто со времён Донкернаса его беспечно-открытое отношение к миру только укрепилось и посильнело, несмотря на все тумаки. Сейчашний дракон знал: мир никогда не собирался ткать перед ним пёстрое покрывало удивительных возможностей; мир может и, очень возможно, будет состоять из бесконечных полей отравленных кольев, ловушек, капканов, разочарований, предательства, боли, жути, необходимости принимать решения, которых никто принимать не должен, и нести за них ответственность, нести-волочь её на себе до самого горизонта, а потом ещё дальше…

Илидор знал всё это и продолжал любить мир. По-новому, по-другому, по-взрослому, но так же безусловно, нараспашку и взахлёб, как давнишний золотой дракон. Тот самый, который когда-то стоял под деревом бубинга, вытянувшись струной и пожирая глазами небо, в которое эльфы запретили ему падать, и фыркал на Йеруша Найло, который спросил: «А разве у тебя не раздвоенный язык?».

Кто-то же должен любить и праздновать жизнь, пока она не прошла. И тогда, быть может, кое-то останется в вечности от того, у кого не было вечности.

На берегу Сварьи догорал первый зимний костёр. Сварья напелась и наплясалась вокруг этого костра под угощения, приготовленные хозяйками от нового пламени, и теперь люди помогали солнцу совершить последнее движение в трудном зимнем перевале. В это тёмное предрассветье люди поминали своих мёртвых, называя их имена и выставляя нарочные угощения к границе непроглядной тени и света костра. Самые смелые сельчане ходили по краю этой тени в посмертных масках, служа проводниками из мира мёртвых в мир живых в единственное предрассветье года, когда такой переход возможен, — на зимнем солнечном перевале.

А на маленьком острове в виду поселения золотой дракон Илидор пел звёздному небу, и небо слушало его песню. Изо рта дракона вырывались клубы пара, щеки покраснели от мороза и пальцы окоченели, зато сверху на него смотрели звёзды, словно маленькие далёкие солнышки. Звёзды и солнышки возвращаются к миру каждое утро, не неся в себе памяти о печалях прошлого дня и даря своё тепло безусловно и щедро каждому, кто просто пожелает быть одаренным.

Йеруш Найло слушал песню золотого дракона, и в груди Йеруша царапалась досада на то, что он не такой сильный и беспечный, как Илидор, что он не может быть настолько же открыт миру со всеми его погаными идеями и отравленными кольями, и он не настолько крепок, чтобы выносить удары отравленных кольев и не быть сломанным. Наверное, чтобы сохранить в себе открытость и глубинное принятие мира, нужно иметь не только физическую мощь и способность в любой момент улететь куда-нибудь ещё, — нет, кроме того, ясно осознал Йеруш, требуется ещё иметь внутри себя особый источник жизненной силы: пылающий, неиссякаемый, незамутняемый, способный своей чистотой перехорошить любую гадость вовне.

Такой источник силы наверняка есть у солнца. И у Илидора.

Большой костёр на берегу Сварьи догорал, знаменуя свершившийся солнечный перевал.

Год переворачивался вместе с зимним солнцем, и всё начиналось заново.

Если бы кто спросил мнения Илидора, он бы сказал, что этот костюм можно выставлять на бульварах эльфского города Шарумара, рядом с невозможно прекрасными и надменными эльфскими же статуями. Причём ещё неизвестно, что будет выглядеть более прекрасным среди цветущих вишнёвых деревьев и белокаменных зданий — статуи или костюм для подводного плавания.

Дракон не представлял, как тот первый, кургузый и нелепый, на коленке сшитый чехол для эльфов мог дать начало великолепию, лежавшему сейчас на садовом столе, освобождённом от чашек и чайников. Великолепие было гладко-чёрным, прочно-гибким и могуче-неутомимым на вид, с плотными плавниками-крылышками на рукавах, с полосой идеально-прозрачного, чуть голубоватого стекла на шлеме. Низ шлема обвивали трубки на подвижных посадках, защищённые кожаными кожухами чуть более светлого чёрного цвета, и казалось, будто у шлема растёт мудрая учёная борода. Пальцы перчаток заканчиваются разномастными ухватами и держателями, пальцы ног — удлинёнными загребущими пальцами с перепонками наподобие утиных.

Быть может, этот костюм и без всякого гидролога внутри себя способен занырнуть в глубины и вытащить оттуда на свет все подводные тайны мира вместе взятые, включая те, о которых мир сам не знал или давно позабыл.

— Не жалко его отдавать? — вырвалось у дракона.

Едва ли не впервые на его памяти Сайя улыбнулась. И вполне ожидаемо задала встречный вопрос вместо того, чтобы дать ясный и прямой ответ:

— Некоторые подмастерья годами не получают отпущения у мастера, хотя технически они уже способны работать самостоятельно. Знаешь, почему?

— Мастер не хочет отпускать от себя дармовую рабочую силу, — со всей возможной вдумчивостью предположил Илидор, тараща на Сайю наивнейшие золотые глаза.

Йеруш улыбнулся уголком рта, опуская голову. Сайя же, так толком и не узнавшая дракона, осталась сокрушительно серьёзной. Покачала головой.

— Определяющее качество мастера в том, что он не стремится привязать к себе своё творение. Мастер отпускает его в мир без ревности, с удовольствием, с лёгким сердцем — как мудрейшие из родителей отпускают выросших детей. И высшее счастье мастеров и мудрых родителей — если их создание оказывается абсолютно достаточным в своей самостоятельности, в оторванности от творца.

Илидор решил больше никогда не шутить с магами сживления, а вместо этого помалкивать и запоминать маго-сживленческие изречения — весьма красиво и умно они звучали. Йеруш же выглядел так, словно мечтает создать первую эльфскую легендарию из изречений Сайи, и вид ошалело-восторженного Йеруша Найло снова развеселил Илидора, и тут же его глаза хитро заблестели.