— Откуда ей вообще быть в этом месте? — пожал плечами Илидор.

Глаза Найло потухли и тут же остекленели, а руки-ноги выстрелили вдруг во все стороны, как у паука, и потом снова собрались вокруг туловища по-всякому согнутыми загогулинами. Табуретка жалобно поскрипывала. Несколько мгновений спустя правую ногу Йеруша, видимо, свело судорогой, поскольку Найло, утробно заворчав, принялся тянуть на себя стопу сразу двумя руками.

— Тебя на свадебном пиру надо показывать, — сказал ему Илидор. — Вместо смешилы.

Йеруш, словно не слыша, уставился в слюдяное окно. За ним, разумеется, не было видно примерно ничего, помимо мутной темени.

— Завтра мы всё равно пойдём за холм, — прошипел он сквозь зубы. — И пусть только попробует какой-то замшелый селянин мне помешать!

— Сегодня, — возразил Илидор и поднялся на ноги. — Я слетаю туда сегодня. Сейчас. Отвлеки Якари, если он ещё не спит.

В поселках укладываются рано, и никто не должен был увидеть, как в тихий вечер над крышами домов Большого Душева врезалась крылатая тень. Вечер выдался тёмным: отяжелевшее осенней тучностью небо висело низко, прятало звёзды и дороги из лунной пыли. Тень над домами навернула круг, другой, едва взмахивая крыльями, и была в этих движениях, в звуке хлопков невысказанная и необъяснимая словами потребность, жажда чего-то недоданного.

Йеруш пытался удержать Илидора в доме, но со сходным успехом можно останавливать туман, восход солнца и смену сезонов.

Илидор пластался в ветряных потоках, среди набрякших сырой прохладой туч, он не видел внизу посёлка и не помнил о нём, дракона распирало изнутри ощущение какой-то неправильности, корявости, недоделанности этого дня, его чешую словно облепили вязкой слизью, и дракон пытался изгнать, сбросить с себя эту слизкую неправильность. Он летал над посёлком кругами, не видя его, не помня о нём и одновременно пропитанный его вязкостью насквозь, и он не мог перестать наворачивать эти круги, словно был не драконом, а мухой, подвязанной за лапку на верёвочке.

Илидор собирался лететь на запад, к холму, от которого в реку впадала неправильная вода, но с той стороны давило какой-то тошнотворной магией, словно стенкой тугого пузыря. Дракон до изнеможения махал и махал крыльями, летал и летал кругами в мокрых тучах над посёлком, стремясь приблизиться к холму и приблизиться не мог. Перевёрнутая, нелепая магия завязывала что-то в животе, подкатывала тошнотой к горлу, сбивала чувство пространства, и дракон принимался панически махать крыльями, чтобы удержаться в воздухе.

От этой неизбавимости в горле стало нарождаться низкое рычание, оно ширилось, крепло, набиралось гула и наконец выплеснулось в небо звонким пронзительным воплем, не драконьим, не звериным, не человеческим. Вопль раскатывался и сильнел, катился и катился в небо, и с ним вместе наконец стала вымываться из дракона растерянность перед происходящим.

Голос Илидора густел, крепчал, гудел, заворачивал мокрые тучи в невидимые плотные ленты, выжимающие из туч морось, и те сыпалась на Большое Душево, а тучи пытались увернуться от ленточной щекотки, но только распушивались ещё больше. Вопль длился, длился бесконечно, пока вместе с ним не вылилась из головы всё смутное беспокойство, а потом крик стал тише, глуше, на мгновение сделался вопросительным, а потом снова взвился — радостным. Это была радость от собственной мощи, молодости, неугомонимости, возможности в любой момент полететь куда-нибудь ещё.

Когда звонкий крик перешёл в бархатистый смех, дракон кубарем скатился под самые нижние слои туч и навернул там ещё полкруга, просто наслаждаясь полётом, а потом, тяжело дыша и чуть дрожа, наконец спустился наземь — подальше от домов, у воды.

Когда взъерошенный, очень сердитый и очень покрытый дождевой пылью Илидор возвращался в спальный дом, ему приходилось то и дело менять курс, обходя некоторые другие дома по теням и соседним улицам: там-сям торчали из дверей жители Большого Душева, смотрели в небо из-под козырьков и скатов крыш, осторожно вытягивали шеи, выискивали источник отзвучавшего крика-смеха. Сначала Илидора это забавляло, но потом он пару раз сбился с пути, продрог и в целом весьма умаялся обходить любопытствующих издомовторчателей. Потому настолько обрадовался, добравшись наконец до спального дома, что ему даже не пришло в голову проверить: а не торчит ли кто-нибудь из этой двери тоже? И дракон вывалился из-за угла дома прямо на Якари.

Тот отшатнулся, чувствительно ахнувшись о дверной косяк, схватился за грудь.

— Ты чего тут? — спросил придушенно, шалыми глазами посмотрел в небо, а потом на Илидора.

— А ты чего? — в тон ему спросил дракон и на деревянных ногах прошёл в дом, как ни в чём не бывало.

Якари остался в дверях таращиться Илидору в спину и подозревать нечто такое, что ему даже не хотелось облекать в слова.

Из дверного проёма ударил яркий свет, и сначала показалось, что в кладовку вошли трое селян, но уже через мгновение Илидор понял, что это три жреца солнца в голубых мантиях.

От удивления, от возмущения — их не должно здесь быть! — дракон вскрикнул. Выдал себя.

Он отбивался как мог, но их было трое, неумолимо-сильных и упорных, а его тело от ужаса делалось тряпочным и слабым. Трое жрецов легко скрутили его и, смеясь, поволокли в хорошо освещённую комнату с запахом металла, пыли и ужаса.

— Как всякую неразумную тварь, — изрёк низкий голос, и от него потекли тонкие, вибрирующие усики страха, оплели лодыжки и запястья Илидора. Дёрнули, выкручивая-растягивая руки кверху.

— Времени мало!

Хлестнуло болью вдоль хребта, между крыльями, и те испуганно облепили бока и бёдра. Задеревенели мышцы груди и живота: не кричать, некричать, НЕКРИЧАТЬ! Лязгнула сочленениями невидимая машина, загудела, дохнула злобой сбоку, двинулась к дракону: лязг, лязг, лязг.

— Эй!

Его потрясли за плечо, вцепившись у основания крыла, и дракон хотел вывернуться, чтобы не дать снова порвать себе крыло, но импульс движения застревал в голове и никак не передавался телу.

Из вязкого сумрака кто-то хихикал и часто дышал, звякал железками над головой дракона, где беспомощно сжимались в кулаки его закованные руки. Теперь он лежал на спине — наверное, всё-таки смог пошевелиться, только не сбросил руку с крыльев, а закрыл их собой.

В прошлый раз это не помогло.

— Илидор?

Звяканье, смех, учащённое дыхание на миг вылиняли, отдалились, словно не были настоящими. Настоящий кто-то осторожными пальцами отбросил взмокшие пряди волос со лба дракона.

Он дёрнулся к этой безопасной руке, но его снова потащило в липкую жару с запахом металла и ужаса. Лязгнула в углу машина-распырка. Обдало ухо и шею горячим дыханием:

— Куда пошёл эльф? Он нашёл живую воду?

Боль пульсирует в раздробленных пальцах, отдаёт в локти и плечи, кровь течёт из глубоких разрезов между рёбер и схватывается коркой на боках, горит рассеченный висок, смех мечется над его головой и приближается, приближается, приближается. С лязгом зависает над крылом машина с зазубренной щёткой, деревенеют мышцы живота в бесплодной попытке отгородиться от того неумолимого, что надвигается на него, что сейчас обрушится, схватит, скрутит, подомнёт…

— Илидор!

Его трясли уже за оба плеча, и эта тряска рывками вытаскивала дракона в реальность из хорошо освещённой комнаты с запахом металла и ужаса.

В реальности была темнота, и над ним нависала не машина, а Йеруш — вхлохмаченно-угловатый силуэт, обрисованный фоном беленого потолка. Держал его за плечи, влажные от пота, и отчего-то казался менее настоящим, чем отступающая память тела о раздробленных пальцах и взрезанных боках.

Дракон, тяжело дыша, таращился снизу вверх на силуэт эльфа — острые плечи, худые руки, торчащие кверху уши в неровно остриженных встрёпанных волосах — и в неотвалившемся ещё сонном ужасе пытался понять, почему не видит его глаз.

Цепкие пальцы Йеруша на его плечах дрогнули, словно хотели успокаивающе погладить основания крыльев — снова целых крыльев, убеждая и подтверждая, что машина-щётка способна вернуться только во сне.