И беззвучно рассмеялся, хотя было вовсе не смешно. Осторожно опустил пузырёк в карман и побрёл к тропе, по-прежнему упорно не оборачиваясь.
— Хаос в балансе. Да тут все рехнутые. Но это хорошо звучит, ведь живая вода определённо нарушает баланс, нарушает баланс хаоса, ха! И Кьелла запирает это нарушение, запирает в хрусталь. Сама не использует, местным не даёт. Но чужакам, чужакам иногда можно дать воду. Но как понять, кому можно? Хорошенькая задачка. Ха! Я бы на месте Кьеллы тоже всё время ходил с мрачной рожей!
Тропа раскинула перед Йерушем лес как-то очень быстро, эльф был уверен, что к источнику шёл петляя и гораздо дольше. Если бы Йеруш запоминал дороги и смотрел, куда идёт, он бы понял: это уже вовсе не та тропа, которой он пришёл. На том же месте, но другая.
Иногда так бывает: разочаровавшись в сделанных выборах, ты ищешь дорогу, по которой пришёл, желая вернуться в начало и всё переиграть. Но потом понимаешь: нет, даже если пойдёшь по своей дороге в обратном направлении — ты не попадёшь в начало пути. В обычной жизни так случается даже чаще, чем в страннейших местах Старого Леса, ехидно сказал себе Йеруш Найло. Помедлив, он всё-таки обернулся к Кьелле, которая что-то перекладывала, сидя на коленях возле драконьего черепа, и крикнул:
— Куда ведёт эта тропа?
— Куда нужно, — был ворчливый ответ.
Эльф закатил глаза и решительно зашагал вперёд, навсегда зарекшись о чём-либо спрашивать странных женщин, которых встречает в лесах. И сразу после того как Йеруш оказался под сенью кряжичей, они раскряхтелись во весь голос, затрещали ветками, на эльфа сверху посыпались листья, сорванные из-за неосторожных движений деревьев, когда они принялись качать ветвями и цепляться друг за друга. В тот же миг как зашумели кряжичи, изменились запахи, и Йеруш понял, что тропинка больше не ведёт в кратер с черепом дракона.
Найло не обернулся, не стал проверять. Из чистого упрямства, ведь смотреть на него было некому — кряжичи не в счёт.
Он осторожно ощупал карман и убедился, что хрустальный пузырёк всё ещё там. Закрыл глаза, закинул голову и долго-долго стоял так. Медленно дышал, с удовольствием ощущая, как лесной воздух наполняет лёгкие до самого донышка и немного кружит голову. Чуть покачивался и едва заметно подрагивал губами в полуулыбке. Слушал взбудораженное перекряхтывание деревьев, далёкий щебет птиц и гулкое, торжествующее биение собственного сердца.
***
Жрецы швыряют в шикшей подожжённый горикамень из больших корзин. От него живые деревянные тела не занимаются огнём, но по лозам растекаются дымные ожоги, шикши вопят, колотят себя и друг друга по тлеющим лозам. Во двор вбегают хорошечки, но, вместо того чтобы атаковать котулей и жрецов, бросаются к шикшам, начинают пеленать их десятками неразрываемых жгутиков. Бегущий позади Мажиний подслеповато щурится в огни фонарей и неуверенно голосит: «Фу, фу! Уо-оу, не тех, не тех!».
Окровавленный чан на трёхсуставных ногах чавкает и хлюпает. Жрецы толкают к нему нескольких полунников, одного хватает гигантская рука, сочащаяся слизью, и с утробным бульканьем погружает в чан, другого втягивает-счёсывает вновь взметнувшийся над землёй вихрь из веток и мяса. Конхард ревёт гномский боевой клич и рвётся к чану, на гноме виснут сразу несколько котулей. Жрецы из башни и жрецы, пришедшие с шикшами, перемешиваются, и кто-то из полунников протыкает коротким копьём союзника. Полунники, оставшиеся за воротами, стоят, положив стрелы на тетивы или сжимая в руках пращи, тупо моргают в бурлящее во дворе месиво.
Котули в боевом безумии носятся по двору, кусают полунников, хлещут лапами шикшей, всё стягивается в рябое мельтешение, и в нём на одних котулей вдруг бросаются другие. Где-то среди месива рычат-гыркают оборотни. В стороне, неподалёку от рухнувших ворот, с трудом поднимается на ноги Илидор, смотрит на дерущихся во дворе людей и нелюдей и не понимает, что видит. Перед глазами всё плывёт и мелькает, в ушах — сплошной многоголосый вой и басовитый бешеный хохот, спасаясь от которого Илидор делает шатающийся шаг к воротам. Всё, что выше пояса, полыхает пульсирующей болью: вывернутое из сустава плечо, рассечённый висок, сломанная челюсть, разорванная кожа вдоль рёбер, истерзанные в мясо кисти рук — дракон превращается в лишённый сознания ком боли и не может осмысливать действительность, и только уцелевшие ноги ещё могут действовать за границей этой боли, и ноги бредут к воротам, дрожа и подгибаясь.
Один шикшин, пошатываясь и колотя себя по тлеющим плечам, выкатывается за ворота, дозорные-волокуши подхватывают его, относят с линии выстрелов полунников, которые наконец приходят в себя, бросают наземь пращи, хватают дубинки и вливаются во двор Башни, с топотом пробегая мимо Илидора. Котули со стен начинают бросать горикамни в волокуш, те негодующе кричат на котулей, хлопают крыльями, разлетаются от Башни, какое-то время висят в воздухе, переговариваясь и размахивая руками, потом улетают на северо-восток, в направлении сгона, то и дело оглядываясь и что-то негодующе клекоча. Волокуши тут ничего не могут и не поддерживают ни одну из сторон.
Дракон выходит за ворота, не понимая, где находится и что происходит, — ноги просто несут его подальше от яркого, громкого, злого, неодолимого. Ноги ведут его туда, откуда ветер доносит едва ощутимый запах разломанного гриба — он кажется спасительным после бесконечной вони желчи, тлена, крови, горящего живого дерева.
Во дворе Башни орут котули, висящие на гноме, — он расшвыривает их, яростно ругаясь, а они не могут прокусить ворот его стёганой куртки. Визжат оборотни, несётся над предрессветным лесом безумный хохот Юльдры. Гигантская хорошечка склоняется над рычащими зверями и двумя жгутиками, каждый толщиной с канат, выхватывает из месива двух оборотней. Небрежно отшвыривает их прочь, и они улетают за ворота. Следом огромная хорошечка хватает двух котулей, которые отчаянно мутузили друг друга, и хорошечка не может понять, что это означало.
Выброшенные за ворота оборотни яростно ревут, роняя пену изо рта, мотают головами, трут лапами носы. Кашляют. Принюхиваются. Позади, в Башне победно ревёт гном, скинувший с себя котулей. Кричит: «На тебе, мать твою храмскую!», и безумный хохот обрывается в хрусте и влажном чвяканье. Оборотни смотрят на Башню, принюхиваются к ней — кровь, желчь, гарь, металл, шерсть… Отворачиваются от Башни, принюхиваются к тому, что в темноте леса, — чистый запах свежей крови. Кто-то уходит от Башни и несёт много вкусной крови и голого мяса. Едва уловимый запах разломанного гриба маячит далеко впереди.
Запах крови медленно удаляется от Башни, и оборотни, негодующе взвизгнув, бросаются за ним.
***
Осознание приходило к Йерушу очень-очень медленно. Осознание, что его путь в кои-то веки не упёрся в тупик. Что он не погнался за сверкающим туманом, ничего себе не придумал, всё-превсё понял правильно и сумел прошагать по этой дороге до самого конца. И в конце пути, так легко и буднично, без всяких сияний и торжественных речей он получил то, за чем пришёл. Без решительных превозмоганий, без надрыва и сияющих откровений.
Потому-то так трудно поверить, что цель достигнута. Просто он шёл к цели очень-очень долго и не верил, что дорога недоходимая, — пока наконец один из бесконечного множества шагов не оказался последним.
Без всяких подвохов. Он дошел. Ему запросто и небрежно бросили прямо в руки ту великую ценность, в существовании которой он даже не был уверен до конца.
Ту самую великую важность, которая перевернёт мир за пределами Старого Леса.
Он перевернёт мир! Он, Йеруш Найло!
Когда ощущение триумфа затопило Йеруша полностью, от кончиков острых ушей до пальцев ног, он открыл глаза, раскинул руки и несколько мгновений с улыбкой смотрел в густую листву кряжичей высоко над своей головой, а листва шуршала, шелестела и волновалась, и ветки деревьев ходили ходуном. Кряжичи знали, что произошло нечто особенное. Странно: Йеруш должен был бы сейчас орать, бегать, вопить и кувыркаться, но вместе с торжеством его наполнило непривычное умиротворение, какая-то истома, и орать сейчас не хотелось ни капельки. Но Йеруш знал, что если бы он был драконом, вот таким как Илидор, с сияющими глазами, то сейчас свет его глаз заливал бы весь лес, от центра, где покоится голова старейшего земного дракона, и до северо-западной опушки, где заканчивается последний позвонок его хвоста.
