— Меня нет на этом пути, — говорит Йеруш твёрдо и раздельно, прижимает к груди стиснутые ладони.

Родители смотрят на него с таким недоверчивым изумлением, словно он выскочил из камина голышом. В камине уютно потрескивают дрова, и это единственное уютное, что сейчас есть в доме Найло.

— Меня никогда не было на этом пути, никогда, это ошибка, это не моя дорога, а я не её, понимаете? Вынуждать меня идти чужим путём — бессмысленно, жестоко и так нелепо, это всё равно как притащить в банк лодку и сказать ей: «Эй, лодка, ты должна быть хорошей счётной доской, мы все очень рассчитываем на тебя, мама рассчитывает на тебя, отец возлагает надежды, надежды надёжны, давай-ка, лодка, не подведи нас!».

За дверью шуршит — кто-то из слуг подслушивает в коридоре.

— Но лодка не будет счётной доской, — Йеруш носится туда-сюда по каминной, путается в собственных ногах, путается в ковриках, путается в словах. — Лодка не может быть счётной доской, понимаете, слышите меня, да, да, ну пожалуйста, скажите, что вы слышите меня! Скажите, что вы понимаете, о чём я! Лодке нужно в море! Мне нужно в университет или в море, или к лодке, понимаете меня, понимаете, да? Мне нужна гидрология! Пожалуйста! Я могу стать учёным, я могу сделать что-то важное, вы понимаете, вы слышите меня, я сумею создать или открыть что-то большое и значимое, важное для всех эльфов Эльфиладона…

— О, — без улыбки говорит отец. — Юношеский максимализм. Даже не знаю, Йер, это так оригинально.

— Никакой у меня не максимализм! — Йеруш повышает голос, его щёки горят. — Я с детства хочу изучать гидрологию, вы это знаете! Сколько я просил дать мне книги, я просил позволить мне списаться с университетом, а вы ничего не позволили, ничего, вы даже пруд уничтожили, да ёрпылем шпыняйся оно всё, рыбки-то вам что плохого сделали, что?!

— Йер! — мать хватается за голову. — Не смей выражаться!

— Вы так отгоняли меня от гидрологии, словно она меня укусит, или словно это каприз, а я — ребёнок, который требует конфету, но я не требую конфету, я хочу изучать гидрологию! А банк я не хочу, в банке нет воды, там даже фонтана нет, там только тупые эльфы, скучные цифры и «Скажи-ка, Йер, в чём подвох», это выматывает меня, это убивает меня! Я не на месте на этом пути — мой путь в науке, а не в каком-то дурацком банке… я хочу сказать… чей бы он ни был — это не мой путь, меня там нет, ну поймите же это, ну услышьте вы меня!

— О небо, — мать прижимает пальцы к вискам, руки её дрожат. — Этот ребёнок всю жизнь выматывал мне нервы, и это после всего, что я в него вложила, а я-то надеялась, а я так хотела, чтобы он был хотя бы капельку, хотя бы крошечку приличным эльфом! Я боялась, о небо, я ведь так боялась, что он окажется недостойным всех наших усилий! Но чтобы так, чтобы так, о-о небо!

— Да знаю я! — впервые в жизни Йеруш в присутствии родителей кричит и топает ногами. — Хватит мне твердить об этом, хватит, я уже не могу этого слышать! Ты понимаешь, я слышу это семнадцать лет, я состою из этих слов, твои разочарования у меня по венам текут вместо крови, настолько их много! Я знаю, что нихрена не оправдываю ваши ожидания! Я всю жизнь их не оправдываю! Только какого ёрпыля это моя проблема? Ведь это ваши ожидания!

Мать пошатывается, словно получив пощёчину.

— О, как удобно! — Голос отца звенит от негодования. — И как красиво это звучит, Йер! Ты сам выдумал эти слова или где-то подслушал? А скажи-ка, мой грамотный сын! Ты никогда не пытался задуматься обо всём, что мы вкладывали в тебя в течение всех этих лет? А? Ты никогда не пытался представить, где бы ты был без своих учителей? без нашего дома? без нашей поддержки? без семейного дела, благодаря которому возможны поддержка, учителя и дом? Кто обеспечил твоей голове питание знаниями, наполнение культурным багажом? Кто заботился о тебе всё это время, кормил, лечил и сносил твои дикие выходки? Кто обеспечил твой прекрасный безбедный быт, хочу я знать? И каким бы ты был без всего этого? Без всего этого — развился бы ты настолько, чтоб хотя бы суметь произнести слово «гидрология»?

Теперь пошатывался Йеруш. Красные пятна покрывали его щёки и медленно стекали на шею.

— Разве после всего этого, — отец наставил на него указательный палец, — после всего, что мы дали тебе, мы не имеем права на какие-то ожидания? Ведь пока что мы только вкладывали, вкладывали, вкладывали в тебя, как в ценные бумаги, вся наша жизнь во многом была посвящена тому, чтобы заботиться о тебе и обеспечивать ресурсами для будущего развития, чтобы поставить тебя на ноги и сделать новым столпом, на который сможет опереться семья. Дать кому-то жизнь — означает отказаться от части собственной жизни, Йер! Если в семье появляется ребёнок, прежняя жизнь родителей заканчивается навсегда, заканчивается неумолимо, без возможности отыграть, взять передышку, побыть ленивым, безответственным, слабым! Как только у тебя появляется ребёнок — ты начинаешь планировать каждый свой поступок, исходя не только из своих интересов и желаний, ты понимаешь, каждый поступок, каждый день, в течение многих-многих лет! Ты идёшь в дозор и не имеешь морального права покинуть свой пост! Ты не можешь устать, передумать, пренебречь — ты несёшь свой дозор! Ты включаешь ребёнка в свои планы на всё, и очень часто тебе приходится поступиться и этими планами, и своими интересами и нуждами ради интересов и нужд ребёнка! Своим временем, силами, желаниями! Своей жизнью! В течение многих-многих-ёрпыльная-бзыря-лет! Ты абсолютно уверен, что, вложив в тебя всё это, мы не имеем права даже на ожидания?

Йеруш держался за голову, вцепившись в свои волосы, и покачивался туда-сюда.

— Ты этого не понимал? Не понимал этого семнадцать лет просто потому, что никто не говорил тебе об этом словами? И ты действительно считаешь, что можешь видеть суть каких-либо явлений, если не сумел додуматься даже до столь простой истины? Всерьёз будешь настаивать, что при такой наблюдательности из тебя может получиться учёный? Ты действительно думаешь, что у тебя хватает мозгов и характера, чтобы принимать какие-то решения? Но ты никогда не решал ни ёрпыля, Йер!

Голова Йеруша шла кругом, в глазах кипели слёзы ярости и бессилия. Он был неправ и в то же время он был прав, только наблюдатель внутри его головы не мог сейчас занудно спрашивать «Почему?», разбираться в причинах и следствиях, строить логические цепочки и нащупывать какие бы то ни было ответы. Наблюдателю критически не хватало опыта. Наблюдатель бегал по голове кругами, вцепившись в свои волосы, и вопил от ужаса.

— Банк в Сейдинеле — это не моя жизнь, — едва слышно прошептал Йеруш. — Меня в ней нет. Ты понимаешь? — Он поднял на отца глаза, полные слёз стыда и бессилия. — Я знаю, что вы не этому посвятили семнадцать лет. Вы посвятили семнадцать лет другой истории. Но в той истории нет меня. Ты понимаешь? В ней! Нет! Меня!

— А где же ты есть, Йер? Какую другую жизнь ты знаешь? — тут же парировал отец. — В какой другой жизни ты умеешь больше, в чём ты разбираешься лучше, где ты пребываешь в большей безопасности, на каком месте способен дать миру больше? Бросишь семейное дело — перечеркнёшь семнадцать лет нашей жизни и поставишь под удар всю семью. Да и самого себя тоже. Ради чего? Ради чего конкретно?

Йеруш не мог найти ни ответа, ни единого слова возражения, ни одного самого маленького и хоть сколько-нибудь весомого слова. Он дышал тяжело, как после долгого бега, и смотрел на отца безумным взглядом. Слёзы высохли, не пролившись, теперь глаза просто пекло. Верхняя губа подёргивалась, обнажая клыки.

— Разговор беспредметен, — твёрдо произнёс отец и покачал головой, словно показывая, насколько ему сложно поверить в происходящее. — Разумеется, я не могу силой заставить тебя исполнять свой долг, не могу привязать тебя, чтобы ты не погнался за сверкающим туманом. Ты ведь уже взрослый, Йер, да? Но если ты окажешься столь безнадёжно глуп и бесчестен, чтобы выйти в эту дверь и уехать из дома — не думай, что сможешь когда-либо вернуться обратно.