Йеруш почти видел их.
— Что за шпынь тут носится? — однажды спросил Найло у Ньютя, но тот лишь посмотрел на эльфа стеклянным взглядом надкаминного чучела и не издал ни звука.
Ньють не издавал звуков с того момента, как они встретились у перегонных кряжичей.
Иногда справа или слева от холмов прорезалась полоса деревьев, словно успокаивая Йеруша: ты всё ещё в Старом Лесу, вот кряжичи, вот сосны и вязы, не происходит ничего необычного, но ты можешь в любой момент оставить своего проводника и уйти в лес. Нет? Ну ладно.
Плотоядные деревья чвякали отростками, и этот звук сопровождал путников неотрывно, как мушиное жужжание или шорох пыли, гонимой ветром.
Бывало, справа или слева от холмов разверзалась пасть оврага, с виду такого же полумёртвого, как эти нескончаемые холмы. Сухие склоны, обломанные деревца на них, туманное марево в глубине. Не хочешь покинуть своего проводника? Нет? Ну и правильно.
Днём откуда-то выползали огромные, с ладонь длиной многоножки. Коричневато-бурые, с мелковолосатыми телами, они забирались на холмики и замирали, поворачиваясь к путникам. Йеруш был уверен, что многоножки наблюдают за незваными гостями, и притом вполне сознают, что именно видят.
Как бы Старый Лес ни пытался делать вид, что всё в порядке, — Йеруш даже из своих внутриголовных блужданий сознавал, что это место — решительно и безмерно не в порядке. Оно — как провал в складку времени, пространства и смысла.
Неужели в Старом Лесу вот так, за здорово живёшь, может раскинуться настолько не-лесное пространство и настолько большое, чтобы идти по нему несколько дней подряд? Может быть, выбраться отсюда можно только по лестнице из плотоядных деревьев, если построить её до неба? Не зря же плотоядные деревья натыканы вдоль холмов, такие неуместные и растущие едва ли не на равном друг от друга расстоянии, как лестничные ступени. А может быть, молчаливый Ньють с глазами надкаминного чучела заблудился среди трёх десятков холмов и всё это время водит по ним кругами Йеруша Найло, который никогда не запоминает дорог. Или же это место — карман лесного пространства, один из многих карманов, которые Старый Лес когда-то создал из воспоминаний Перводракона и потом не стал выбрасывать эти странные места только потому, что для них не нашлось места среди вязов, сосен и кряжичей.
Йеруш не знал и для разнообразия не пытался разобраться. Он шагал и шагал за своим проводником, похрустывал пылью на зубах, тёр уставшие глаза, которые не то основательно иссохли в этом маловодном месте, не то припали пылью так же, как губы, волосы и кожа. Кожа сейчас казалась очень-очень тонкой, как старый и основательно истрёпанный пергамент: проведи по нему с нажимом — тут же порвётся с едва слышным треском. А в мыслях Йеруша всё это время шёл бесконечный, неостановимый, зацикленный спор с теми, кого он никогда не мог переспорить. От этой тишины и зацикленного спора в голове что-то сдвигалось, а что-то застывало, костенело и становилось таким же сухим, безжизненным, не до конца нормальным, как бесконечный путь среди кем-то заброшенных холмов.
Отчаянно хотелось для разнообразия поговорить с кем-нибудь, кто понимал Йеруша и кого понимал он сам. Отчаянно хотелось цепляться взглядом за что-то более реальное, чем тени за плечом, деревья-миражи у кромки леса, туман в овражной чаше и вечно молчащий котуль. Отчаянно хотелось услышать чей-то уверенный бодрый голос или бессловесный напев, от которого хочется раскинуть руки и кружиться, глядя в небо и вопя что-то восторженное.
Словом, отчаянно хотелось, чтобы Илидор разделил с ним этот путь. И пусть бы они насмерть переругались к закату — до заката ведь ещё прорва времени.
В самое жаркое время дня, незадолго до того как Ньють указывал на какой-нибудь тенистый склон, где предстояло переждать до вечера, откуда-то появлялись змеи. Выползали греться на солнце, длинные, гибкие, зеленовато-серые, похожие на шикшинские лозы или на тени в сухой траве.
Змеи неохотно покидали пригретую землю с той стороны тропы, где шагал Йеруш, отползали подальше, поворачивали узкие острые головы следом за эльфом, пробовали воздух раздвоенными языками и возвращались на своё место лишь после того, как Найло уходил достаточно далеко.
Йеруш не замечал, что змеи никак не реагируют на приближение Ньютя.
***
Илидор шёл по лесу, уже почти не разбирая дороги от усталости, и мурлыкал себе под нос бодряще-обнадёживающий мотив. Стопы безмолвно вопили всякий раз, когда их снова ставили наземь, вместо того чтобы освободить от башмаков и опустить в какой-нибудь упоительно-прохладный ручей. Лямки рюкзака натёрли плечи, и дракон неосознанно сутулился, чтобы сместить расположение лямок, и от перекошенного положения тела к вечеру разгуделась спина. На лицо налипли ошмётки паутины и крошки пыльцы, и вообще невыносимо хотелось хорошенько вымыться.
Но дракон шагал по лесу и мурлыкал себе под нос бодряще-обнадёживающий мотив.
Едва ли не с того мгновения, когда Илидор отправился в путь один, не пожелав взять с собой ни Конхарда, ни волокушу — едва ли не с того самого мига Илидора преследовало ощущение чужого, раздражённо-выжидающего взгляда. Несколько раз дракон оборачивался, то и дело косил золотым глазом на чащу, на подлесок, на стволы кряжичей, какие-то особенно монументальные в этой части леса — но ни разу не увидел ничего необычного или подозрительного, никого более живого, чем белка или птичка. Никого, кто следил за ним тяжёлым немигающим взглядом, наблюдал, нетерпеливо ожидая, когда же золотой дракон перестанет быть здесь.
Нет, рядом с Илидором весь день не было никого, помимо лесного зверья, паучья, птичек, жучков и надоедливой мошкары. Что, если подумать, довольно странно. Ни торговцев, ни вездесущих сердитых шикшей, ни даже мелькающих вдалеке волков, о которых котули говорили, что те в этом году какие-то сверх меры злобные и запросто могут напасть на одиночку.
Дважды ветер доносил звуки и запахи жилья — в первый раз, как показалось Илидору, людского, слишком уж узнаваемо от него тянуло, прямо как от человеческих селений Уррека: поджаренной морковью, псиной, нагретыми на солнце шерстяными тканями. Второй посёлок, мимо которого случилось пробегать драконьей тропе, был грибойцев, судя по тёмной кромке земли и очень густому подлеску. Илидор ускорил шаг — попадаться на глаза грибойцам совсем не хотелось после того, что Храму пришлось пережить после ухода из котульских земель.
Лес смотрел на золотого дракона. Смотрел на него сердитым взглядом злющих лисьих глаз и спрашивал безмолвно: «Чего ты сюда притащился? Не пора ли тебе убраться восвояси? Не помочь ли тебе убраться? Не помочь ли тебе наконец осознать, что ты совсем, совсем не хочешь тут быть? Тебе здесь не место!».
Илидор чувствовал этот взгляд и понимал, что он означает. Но Илидор целый день размашисто шагал вглубь леса, то и дело сверяясь с картой и солнцем, мечтательно улыбался и напевал бодряще-обнадёживающий мотив. Несколько раз останавливался — обобрать ягодные кусты и древесную грибницу, потрогать переливчатое рыже-зелёное крыло большого жука-медоноса. Просто помурчать солнцу, распахнув руки, словно для объятий, послушать звуки леса — пусть лес и не хочет, чтобы дракон его слушал. А дракон будет — и всё тут.
Мучительно хотелось сменить ипостась и взлететь, но кочерга его знает, что за тропы бегают рядом с той, по которой идёт Илидор. Быть может, стоит ему расправить крылья — и тут же из-за ближайшего кряжича вынырнет торговый караван эльфов, сопровождаемый котулями. Неловко получится, особенно если встреченные путники схватятся за оружие или побегут по лесу с воплем «Драко-он!», а можно не сомневаться, что сделают они именно одно из двух.
Илидор обещал Храму не распускать крыльев. И пусть сейчас Илидор идёт по лесу вовсе не как храмовник, а именно что как дракон, именно что по своему драконьему делу, не имеющему ровно никакого отношения к Храму Солнца — к Храму он ещё вернётся. Он обещал это Юльдре твёрдо.
