У Йеруша всегда в такие моменты делалось лицо кретински-счастливого кота, утопающего в бидоне сметаны, но это, оказывается, не шло ни в какое сравнение с Йерушем, который заходит в воду, не зная, что кто-то наблюдает за ним. Это был какой-то совсем новый, совсем другой Йеруш Найло, в нём оказалось так много откровенности, доверчивой открытости — и при этом столько уверенности и спокойной силы, столько перемешанных между собою смысловых пластов, что Илидор ощущал свою полнейшую ничтожность даже перед попыткой осмыслить, каким образом столь многое может быть утрамбовано в какое-то одно существо.

Найло оттолкнулся ото дна и сделался волной, перетёк по синей озёрной глади и поплыл вперёд, сливаясь с водой и растворяясь в воде, и снова золотой дракон не мог понять, где тут Йеруш, а где озёрная гладь. На несколько мгновений Илидору казалось, ему почти виделось, что тело Йеруша Найло полностью растворилось в озере, стало озером, и осталась одна лишь голова, которая теперь может скользить как угодно по огромному синему телу-поверхности, по телу-мантии, по телу - водной глади.

Тот, кто не позволял Йерушу Найло уйти из дома и стать гидрологом, должен был не иметь сердца либо мозгов, а верней всего — того и другого одновременно. Никто, видевший Йеруша Найло рядом с водой и в воде, даже в шутку не смог бы использовать отдельно слова «предназначение Йеруша» и «вода».

Это было так завораживающе, так умиротворяюще и вместе с тем интимно, что Илидор хотел немедленно отвернуться от Найло и озера — и всё ещё не мог перестать смотреть на них. Дракон привык делиться с миром своей энергией и восторгом, своим светом и созидательной силой — и он почти не знал, что это такое — когда своей силой и энергией делится с тобой кто-то другой. Дракон всей кожей ловил исходящий от Йеруша покой, уверенность, ощущение абсолютной наполненности и открытости, силы и счастливой истомы — всё это обволакивало дракона и обостряло чувствительность каждого открытого кусочка его кожи, щекотало шею, щёки, пальцы, рождало стремление так же раскрыться перед мощью водной стихии, позволить ей нести себя и в то же время самому стать ею. За всё увиденное, за всё почувствованное в этот момент Илидор бы не задумываясь отдал несколько лет собственной жизни.

И лишь когда Найло заплыл далеко-далеко, дракон заставил себя наконец развернуться в озеру спиной и с удивлением понял, что у него побаливают глаза от блеска бликов на глади воды. Небо уже стало синевато-розовым, и над горизонтом прорезалась нитяно-тонкая полоса солнечного света.

Илидор быстро, не оборачиваясь, шагал прочь. Он бы ни за что не согласился забыть всё увиденное в это утро — и в то же время немного неискренне корил себя за то, что задержался, не ушёл сразу, позволил себе наблюдать это единение Йеруша Найло со стихией, позволил себе увидеть Йеруша таким невероятным, открыто-уязвимым и бесконечно сильным в своей открытости и уязвимости.

Нет, никому, помимо Йеруша и синеозёрной глади, в такой момент не должно быть места на предрассветной поляне. Даже золотому дракону.

Тем более что золотому дракону было чем заняться этим ранним свеже-сонным утром. У Йеруша Найло была вода — а у золотого дракона было небо. И ветер, наполняющий крылья.

***

Едва солнце плеснуло светом на предлесские сосны, с холма у опушки Старого Леса сиганул дракон. Он спикировал вниз так резко, словно не летел, а падал, но у самой земли выгнулся лентой-дугой и выстрелил себя вверх, как блестящий золотой фонтанчик, потом снова нырнул вниз и опять выстрелился вверх.

Дракон носился в воздухе кругами и петлями, вопя «Уо-о-о-оу!», дракон кувыркался и планировал в потоках свежайшего утреннего воздуха, а потом, наметавшись туда-сюда над холмом, он поднялся повыше, лёг на крыло, заложил плавный вираж между Старым Лесом и предлесьем и запел.

Это была мощная, нежная и трогательная мелодия, но сегодня никто не сумел бы понять, о чём без слов поёт Илидор. Он и сам едва ли понимал, какие чувства одолевают его, просто выплёскивал в мир их все без разбора, делился избытком и стремился восполнить недостаток: радость, тревогу, упоение, волнение, грусть, сомнение, злость, восторг, покой и неуёмность — они смешивались, как смешиваются тонкие нити в пряже, создавая неповторимый цвет, который не желает распадаться на отдельные оттенки, и лишь временами там-сям тот или иной оттенок становится заметнее других, чтобы тут же раствориться в других цветах.

Чувства лились и лились из дракона, и в какой-то момент песня его привлекла на опушку Йеруша Найло. Эльф вышел из густого подлеска нога за ногу: кончики волос влажные после купания, тонкая сине-серая рубашка прилипла к мокрым плечам и груди, штаны подвёрнуты, на босые ступни налипли травинки. Очень медленно, не сводя глаз с золотого дракона, который величественно кружил над холмом, Йеруш подошёл к тому самому месту, где Илидор впервые встретился с Рохильдой.

Песня закончилась на пронзительно-тающей ноте, на требовательном вопросе, и дракон, крутанув в воздухе последний кульбит, опустился на траву шагах в двадцати от Йеруша. Выглядел Илидор умиротворённо, и невозможно было понять, почему он оборвал песню: то ли она закончилась сама собой, то ли дракон почувствовал пристальный взгляд Йеруша, то ли увидел, что солнце уже полностью поднялось над предлесьем, и решил заканчивать с полётами и пением, пока не проснулись жрецы.

— Когда ты в облике дракона — выглядишь совсем нормальным! — Крикнул ему Йеруш.

Илидор ничего не ответил, потянулся по-кошачьи, медленно, до хруста, растопырил лапы, помотал головой и принялся пускать крыльями рассыпчатые блики солнечных зайчиков. Спокойный, довольный и совершенно невинный дракон. «Какой-то плюшевый», — так сказала однажды старейшая ледяная драконица Хшссторга. И поджала губы.

Найло подошёл, по-птичьи наклонив голову.

— Ты знаешь, я почти жалею, что здесь ты должен быть человеком, а я редко когда о чём жалею, честное слово, Илидор. С другой стороны, когда ты нормальный, обычный, драконский — иногда ужасно бесишь вот этим своим… неуёмным восторгом, вот этим своим стремлением обмазываться жизнью и вопить! — Найло вдруг бешено замахал руками, открыл рот, скосил глаза, что, вероятно, должно было изображать идиотский восторг: — Курлы, вашу ёрпыль! Курлы! Я золотой дракон, я летаю тут и ору!

— Врежу, — лениво пригрозил Илидор.

Йеруш звонко клацнул зубами и сложил руки на груди.

— Просто хотел сказать, как это странно, Илидор, как очень-очень странно, твою кочергу, что сейчас драконом ты выглядишь безобиднее, чем человеком. Когда ты дракон — ты почти в точности такой как раньше. И мне тоже хочется петь, орать и хохотать вместе с тобой, мне даже хочется не брать дурного в голову, хотя я не понимаю, как это возможно. Но когда ты человек, вот именно теперь, именно сейчас и здесь, в этом лесу, — я же вижу, я вижу, Илидор, что ты всё время пытаешься нажить нам неприятностей. Просто с наслаждением ищешь опасности. С неуёмной страстью бросаешься усложнять всё, что до этого выглядело терпимо. Откровенно ищешь проблемы на свою чешуйчатую жопу.

— Вовсе у меня не чешуй…

— Не заговаривай мне зубы. Ты не в порядке после Такарона, дракон.

— Ой. — Морда Илидора озадаченно вытянулась, дракон уселся перед Йерушем, как огромная примерная собака. — Это всё потому, что я больше не хочу оторвать тебе голову, да?

— Да, — топнул ногой Йеруш. — То есть нет! То есть это тоже! Нет, не это. Забудь, забудь, забудь, что я сейчас сказал, я этого не говорил, только думал очень громко! Я вижу, что ты ищешь опасности, полоумный дракон! Тебя теперь тянет к опасностям и проблемам, как Мажиния тянет к Рохильде, как гнома тянет к пиву, как…

Дракон повернул голову влево и выгнул шею знаком Չ, означающим звук «и». Глаза у Илидора были ужасно ехидными, бока подрагивали от сдерживаемого смеха. Найло сначала смотрел на выгнутую шею в недоумении, потом понял немую драконскую шутку и прыснул.