Подполковник представился по всей форме – сообщил из какого он ведомства и какими полномочиями обладает: оказалось, наиширочайшими, бумаги Свечина подписаны министрами внутренних дел и двора, в его распоряжение по необходимости поступают все гражданские, полицейские и военные чины губернии, обязанные исполнять приказы беспрекословно и не требуя подтверждений из столицы. Ослушание расценивается как измена.

Беня Крик едва слышно кашлянул.

– …Кстати, да, господин Король, – повернулся к Бене подполковник. – Спасибо, что напомнили. Вы ведь знакомы с народной мудростью – меньше знаешь, крепче спишь?

– Понял, – немедля отозвался Беня и шагнул к выходу. – Вы совершенно правы, ваше высокоблагородие. Если что понадобится, стукните кулаком в дверь, Косолапый рядом. Не беспокойтесь, подслушивать он не станет – и разумом скуден, и рожей не вышел. Я буду наверху.

– Очень сообразительный и деликатный молодой человек, – сказал подполковник, когда тяжелая дверь за мосье Криком затворилась. – Далеко пойдет. Но вернемся к нашим экзерцициям. Юлий Станиславович, вы меня слушаете? Прелестно… На данном этапе задавать вопросы не вижу смысла, лучше послушайте краткое обвинительное заключение, составленное мною на досуге. Особым талантом не обладаю, чай не Цицерон, но альтернативы никакой – придется терпеть мое косноязычие. Итак…

Слово «краткое» применительно к пламенной речи господина Свечина звучало насмешкой: говорил он два часа подряд без перерыва. Концессионеры слушали не отвлекаясь – для удобства Джералда подполковник выбрал французский, который понимали все присутствующие, включая обвиняемого. Барон фон Гарденберг высокомерно молчал, отвернувшись.

Начал Свечин издалека – с происхождения господина тайного советника и статс-секретаря. Обрусевший немец, внучатый племянник самого Карла Августа фон Гарденберга, канцлера королевства Пруссия во времена наполеоновских войн и участника знаменитого Венского конгресса, батюшка Юлия Станиславовича подвизался при австрийском дворе, позже переехал в Россию, где принял православие.

Карьеру наследник сделал блестящую, начинал службу с департамента министерства юстиции, был переведен в распоряжение уголовно-кассационного департамента Сената в качестве кандидата на судебную должность, затем Синод, Государственный совет… Одарен монархом многочисленными имениями на Херсонщине и в Тавриде, человек баснословно богатый и обладающий немалым влиянием, обласкан Николаем II за всемерную поддержку точки зрения императора в вопросе возвращения патриаршества, был близким другом государыни – Аликс его высокопревосходительству благоволила.

Недавние события в Петербурге пропустил, ранней весной уехал поправить здоровье на юг, но в проскрипционные списки Николая III Николаевича не попал, хотя новый император с уверенной методичностью очищал высший состав чиновничества от реликтов двух предыдущих царствований, расставаясь с креатурами нелюбимого племянника без всякого сожаления. Неизвестно, как отреагировал убитый горем Ники на известие о возвращении в состав Кабинета министров пожилого графа Сергея Витте (пусть и занявшего не самую важную должность министра путей сообщения), но это определенно была оплеуха от дядюшки…

– …О том, что дела в империи обстоят далеко не лучшим образом, знали все и уже много лет, – заложив руки за спину, Свечин расхаживал по подземному укрывищу из угла в угол. – Смута девятьсот пятого года стала апофеозом, порядок удалось восстановить чудом. Положение в промышленности тяжелое, ропот в армии, финансы расстроены, эффективность работы государственной машины до крайности низка. И это тогда как государь Александр Александрович оставил в наследство Николаю стабильную, умиротворенную и вполне процветающую державу. Вы скажете, что Николай Александрович был дурным и слабым царем? Возможно… Но за двадцать лет разрушить всё не был способен даже он…

Подполковник перевел дух, подошел к столу, глотнул вина и развернулся на каблуке, уставившись на барона фон Гарденберга.

– Подозрения в том, что причина общественного нездоровья кроется в самом аппарате управления, высказывались неоднократно: громоздок, неповоротлив, архаичен. Но ведь в Германии или Британии бюрократов не меньше, и тем не менее сии державы революционная зараза и недовольство властью не поразили в такой степени! Значит, есть еще что-то – нечто загадочное, незамечаемое и скрытое, тайный недуг, причина которого неясна. Песок, подсыпанный в шестеренки механизма!..

– Теория заговора? – подсказал Джералд, догадавшись, к чему клонит Свечин. – Помните, я вам рассказывал о выкладках аббата Теодора Клаузена?

Сохранявший каменное выражение лица барон вдруг остро и внимательно посмотрел на лорда Вулси, будто услышал знакомое имя.

– Помню, ваша светлость. Еще бы не помнить! Вы произнесли слово «заговор». Может быть, оно и верно, но не отражает всей глубины постепенно раскрывающейся перед нами картины. Декабрьский мятеж 1825 года в Петербурге или лондонский «Пороховой заговор» по сравнению с тем, что происходит теперь не только в России, но и многих странах Европы – сущая чепуха, недостойные упоминания в исторических хрониках эпизоды! И знаете почему? Потому, что мы имеем дело с людьми, объединенными idee fixe, манией, граничащей с умопомешательством! Более того, этими людьми, заигравшимися с так называемыми «древними тайнами», мистикой и завлекательной эстетикой «секретных обществ», манипулируют извне – силы здравые, донельзя циничные и преследующие четкую цель: передел существующего мироустройства в свою пользу!

– Позвольте, – вытянул руку граф Барков, словно гимназист на уроке. – То есть, вы хотите сказать, будто «Сионским приоратом», о котором мы узнали от милорда, еще кто-то управляет? Но кто?

– Это пока не известно. Поверьте, однажды мы раскроем истину! Следствие началось очень поздно, для этого потребовалась политическая воля и настойчивость Николая Николаевича, решившего во что бы то ни стало, любыми способами отыскать правду и создавшего отдельный следственный комитет из наиболее опытных и преданных сотрудников. Первое, с чем мы столкнулись – с разветвленной сетью мистиков, конспирологов и идеалистов; сетью, опутавшей дворянские салоны Петербурга и Москвы, сетью, узлами в которой являются люди с влиянием и немалыми состояниями – скучающие богачи, попавшиеся на удочку авантюристов… Аресты пока единичны, боимся спугнуть. Однако многие имена уже известны. Одно из них принадлежит находящемуся перед вами барону фон Гарденбергу. Если я не ошибаюсь, великий приор Таврии и Скифии? Так звучит ваш титул в среде заговорщиков?

– Бред, – презрительно отозвался седой. – Вашей фантазии, господин подполковник, – если, разумеется, вы не солгали и вправду носите этот чин, – могут позавидовать Жюль Верн, Луи Мерсье и Габриэль де Фуаньи! Я требую немедленно выпустить меня из этого подпола! И если вы готовы предъявить обвинение – сделать это в суде!

– Суд? – улыбнулся Свечин. – Конечно-конечно. Велеречивые адвокаты, внимание прессы, огласка… Ничего этого не будет, ваше бывшее высокопревосходительство. А хотите узнать, что будет по-настоящему? Спешный этап в Петербург под охраной казачьей сотни. Железной дорогой. Тайно. Петропавловская крепость или Шлиссельбург. Допросы по двадцать часов в сутки. Крошечная темная камера, рядом с которой этот гостеприимный дом покажется вам Пале-Роялем. И уж точно вам никто не станет носить в камеру фрукты, доставленные из Африки или Греции… Надеюсь, я предельно ясно обрисовал перспективу?

– Вы сумасшедший, сударь. Есть законы и право.

– Для вас и вашей компании они отменены. Высочайшим, как говорится, повелением. Вы заигрались, барон. Теперь придется рассчитываться за проигрыш… Я могу предложить единственный разумный выход: вы рассказываете всё, засим на год-другой, поменяв имя и внешность, уезжаете в Туркестан или Манчжурию, а там… Там как получится. Это единственное, что я вправе обещать в обмен на откровенность. Алиса Гессенская теперь за вас не заступится. Ваш душевный приятель Григорий Ефимович Распутин – сослан в Ленский острог пожизненно. Обер-прокурор правительствующего Синода господин Саблер отстранен и под следствием. Никого не осталось. Ни-ко-го. Выбор за вами, Юлий Станиславович…