— В Ницце. И там очень погано. Я отсылаю ей деньги.

— Да, — пробормотал я. — Вы определенно другая. Вы никогда не позволите себе зависеть от мужчины.

— Вот как? — Она склонила голову набок. — Так об этом вчера вам нашептывал Маршан? О том, что я слишком доверяюсь Святому, а Святой — безумен?

— Да разве Святой — мужчина? — удивился я. — Скорее, он нечто вроде альрауне… Но в жизни нам всегда приходится кому-то доверять, иначе мы давно сошли бы с ума.

До городка, который назвался Фавроль, было часа два неспешного хода. Мы с Ниной не торопились. День был теплым, ясным. Вокруг, простираясь до горизонта, празднично зеленели поля. Впереди мелкой горстью каменных домов виднелся сам городок — местность здесь равнинная, просматривается далеко. Приподнялись над крышами домов башенки скромной церкви; на подоконниках, пятная светло-серую кладку стен, в деревянных колодах выставлены цветы.

Мы обошли городок полями, скрываясь среди поднявшегося овса. Здесь было тихо. Тучи порой набегали на солнце, и внезапно зелень полей заволакивала тьма, но спустя несколько минут облака рассеивались, и овес, нагибаясь под ветром, переливался и сиял.

Солдат, в отличие от горожанина, неплохо разбирается в сельском хозяйстве. С этим всё обстоит приблизительно так же, как и с архитектурой — со всеми теми домами, которые мы разворотили нашими танками. Вытаптывая посевы, сжигая урожай, уродуя снарядами пашню, солдат точно осведомлен о том, что именно он уничтожает. Он знает в этом толк.

Я смотрел, как Нина бездумно ведет ладонью по зеленым побегам, запускает пальцы в траву, подставляет лицо ветру. Сейчас она была очень далека от меня и даже не пыталась делать вид, будто это не так.

— Куда мы, в конце концов, идем? — спросил я.

Она обернулась ко мне. Ее лицо сияло, разрумянившись от солнца.

— Тут неподалеку есть одна ферма, — ответила она. — Мы скоро уже будем на месте.

Усадьба выглядела так, словно прошедшие века не посмели коснуться ее стен. Господский дом, сложенный из больших камней, высился на холме, окруженный хозяйственными постройками. Хлев и конюшня стояли открытыми. На воротах здоровенного амбара висел замок. В открытом загончике бродили весьма симпатичные ярко-розовые свиньи.

Чуть поодаль курчавились всходы на грядках — по-моему, свекла. А дальше, до самой изгороди, снова потянулись зеленые поля.

Посреди хозяйского двора громоздился старый американский трактор, возле которого с гаечным ключом в руке топтался парень лет двадцати, в мешковатых штанах, сапогах, которые явно были ему велики, и грязной, когда-то красной рубахе.

Он повернулся в нашу сторону, прикрывая ладонью от солнца глаза.

— Это я, Нина, — еще издалека крикнула моя спутница. — Скажи-ка, Пьер, мсье Гранте дома?

Пьер пробурчал что-то вроде «да куда он денется». И надсадно закричал:

— Дядя Дэдэ! А дядя Дэдэ!

Я слышал имена — Нина, Пьер, oncle Dede — но думал о другом. Во Франции нет горючего. Горючего для французов, я хочу сказать. Все ГСМ забирала для своих нужд Германия. То ли правительство Дарлана изменило политику на сей счет, и последствия этого послабления стремительно сказались на жизни французского обывателя, то ли дядя Дэдэ и впрямь чертовски хитрый жук.

В принципе, если теперь ситуация с ГСМ чуточку сдвинулась к лучшему и у дяди Дэдэ появилась возможность запустить трактор, который вынужденно бездействовал несколько лет, движок определенно стоит перебрать. А юный Пьер, кажется, с задачей не справляется.

Я рассеянно смотрел на трактор, на Пьера и еще раз прокручивал в голове недавний разговор с Ниной.

— Подпольных складов оружия в округе несколько, но Тусен предложил воспользоваться именно этим. — Нина вертела сорванный цветок, и желтая пыльца постепенно окрашивала ее пальцы.

— Странно, что вы хранили оружие так близко от Парижа, фактически под самым носом у оккупационных властей, — заметил я.

— Практика показала, что опаснее всего перевозить людей или предметы через границу между оккупированной и неоккупированной зонами, — отозвалась Нина. — Действовать внутри границ можно было относительно свободно. Немцы, знаете ли, Эрнст, — большие педанты. Где нужно — проверяют документы, и весьма дотошно, а где этого, согласно их инструкциям, не требуется — ничего не проверяют.

Я промолчал.

Нина задумчиво продолжала:

— Наши либеральные товарищи, союзники англичан в деле освобождения Франции от всего чужеродного, а заодно и от всего леворадикального, просчитались, избрав дядю Дэдэ хранителем своих боеприпасов. Как только предмет, обладающий материальной ценностью, оказывается во владениях дяди Дэдэ, дядя Дэдэ автоматически начинает считать его своей собственностью. И изъять данный предмет не представляется возможным — ни для кого. Если только самого дядю Дэдэ не убедить в целесообразности такого изъятия.

— Хотите сказать, нам придется отбирать у него взрывчатку силой? — уточнил я. — В таком случае, я бы не отказался от чего-нибудь огнестрельного.

— Этого не понадобится, — отмахнулась Нина. — Воспользуемся силой убеждения.

— Способность убеждать — не самая сильная моя сторона, — признал я.

— А вам и не придется, — рассмеялась моя спутница. — Убалтывать дядю Дэдэ буду я. Мы с ним давние знакомые… Собственно, Тусен выбрал именно его потому, что у дяди Дэдэ есть слабые места. И мне они известны.

— Любит хорошеньких женщин? — брякнул я.

Нина, к моему удивлению, покраснела.

— Я и забыла о том, что вы солдафон, — упрекнула она меня. — Не ожидала от вас такой пошлости.

— Да это, в общем, даже не пошлость, — пробормотал я.

Она сверлила меня глазами и злилась. Я чувствовал себя жалким.

Нина прикусила губу.

— Ладно, — сказала она наконец. — В конце концов, должна признать, что вы неплохо держитесь.

— Для солдафона?

— И для немца. Видать, хорошо вас побили под Сталинградом, если на человека стали похожи. Только изредка вот проговариваетесь. Но вы научитесь.

— Вообще больше ни слова не скажу! — поклялся я.

Нина хмыкнула:

— Вот и хорошо… До войны дядя Дэдэ был главой большой семьи, — продолжила она рассказ. — Он привык повелевать домашними так, словно они были его вассалами. Собственно, это недалеко от истины. Но в сороковом году он потерял обоих младших братьев: одному было тридцать семь, второму — двадцать пять.

— А самому дяде Дэдэ сколько?

— Около пятидесяти. Они сводные, от разных матерей… Дядю Дэдэ их гибель просто подкосила, он разом превратился в старика. До войны, говорят, он был совсем другим. С ним осталась только Жанна — жена самого младшего из братьев. По-моему, после того, как ее Поль погиб, она немного повредилась в уме. Недавно из плена вернулся сын второго брата — племянник. Этот и до войны был придурковатым. Так дядя Дэдэ говорит.

— А вы с ним как познакомились?

— Одно время у него жил Тусен, — ответила Нина.

— Как же такой хозяйственный человек, как дядя Дэдэ, терпел у себя в доме бесполезного нахлебника? — не выдержал я.

— Однако с чего вы взяли, будто Тусен — бесполезный нахлебник? — Нина так удивилась, что даже остановилась посреди поля. — Ничего похожего, герр Тауфер. Может, он и болен, но у него хорошая профессия — краснодеревщик. Это значит, что он умеет работать с деревом. Не только гробы стругать, но и создавать хорошую, добротную мебель, например. Так что не сомневайтесь, дядя Дэдэ приставил его к делу. Тусен отработал каждую кружку молока, каждую краюху хлеба, которыми его здесь потчевали. Если вы не знали, французы — страшные скареды, хуже шотландцев из анекдотов.

— Так какие же у дяди Дэдэ слабые места? — спросил я.

Нина посмотрела мне прямо в глаза:

— Он ненавидит немцев.

Немцы оккупировали Фавроль трижды: в четырнадцатом году, потом в восемнадцатом и, наконец, в сороковом. Так что у дяди Дэдэ имеются веские основания для ненависти.