Я по-хозяйски открыл ее шкаф, забрал с полки костюм, который Анри вчера так любовно упаковал в газету — Анри со сломанным носом, Анри, совершивший побег из лагеря — развернул, встряхнул. Все-таки мама умеет выбирать вещи.

— Когда сюда придут мальчики из Милиции, здесь, конечно, уже никого не будет, — заметил я.

Нина молчала.

Я навис над ней. От нее пахло чем-то неуловимым — пылью, волосами, пудрой.

— Я ведь прав? — настаивал я. — Успеете смыться?

— Разумеется, — тихо отозвалась она. — Вы абсолютно правы. Никто здесь ничего не найдет. А теперь — уходите, если вы так решили.

Я снова уселся в кресло.

Вчера Нина несколько раз повторила, что не боится меня.

Ну так вот, я тоже ее не боялся. Ни ее, ни всех этих чахоточных подпольщиков. По правде говоря, мне нравилось мое приключение в Париже, где я не был самим собой. Как бы ни поступил Эрнст Тауфер — это не имеет никакого отношения к капитану Эрнсту Шпееру.

Капитан Шпеер, скорее всего, действительно заперся бы в гостиничном номере, напился и беспробудно проспал бы несколько суток. Один. На возмутительно мягкой постели. Без заботливого надзора медсестер. Без мыслей, без необходимости принимать решения. У него бы ничего не болело — кроме головы, и заботливый портье загодя принес бы ему порошки и стакан воды.

И потом на вопросы сослуживцев, хорошо ли ему отдохнулось в Париже, капитан Шпеер с чистой совестью отвечал бы: «Как никогда в жизни! Великолепно! Не знаю даже, с чем сравнить!»

Я осторожно прощупал шкуру Эрнста Тауфера. Как будто она была одеждой, и я еще не вполне в ней освоился.

Святой собирается взорвать каких-то французов. Они сражались в составе Вермахта. Боролись с партизанами на оккупированных территориях. Заодно уничтожили свыше трех тысяч местных жителей.

Раньше я бы не поверил в то, что Вермахт устраивает расправы над гражданскими. То есть я отдаю себе отчет в том, что в ходе боевых действий страдает мирное население. Если деревня оказывается на линии огня, такие потери неизбежны. Это нормально, это война. Но чтобы проводились специальные карательные акции… Честно говоря, мне такое не приходило в голову. Просто не задумывался. Лично я ничего подобного не творил, а чем занимаются другие — определенно не мое дело.

После плена я уже ни в чем не был уверен. Славяне в принципе мало похожи на нас. Порой встречается какое-то сходство, но оно чисто внешнее и обманываться этим не следует.

Русские вообще постоянно ставили меня в тупик. Взять хотя бы коменданта сталинградского госпиталя номер один — майора Блинова. Он занимал важное место в разговорах моих товарищей.

Майор Блинов — типичная славянская свинья, неопрятная и шумная. Военное поражение отдало нашу жизнь в его руки. Естественно, мы старались понять, чего он от нас добивается, чтобы выполнять его повеления наилучшим образом. Этого требовал если не инстинкт выживания, то, во всяком случае, инстинкт дисциплины.

Но постичь желания майора Блинова оказалось невозможным. Он постоянно отдавал взаимоисключающие приказы и неизменно при этом орал и угрожал расстрелом.

Мои товарищи боялись его до обморока. Несмотря на то, что он за всё это время никого не расстрелял.

Германец изначально приучен к другому. Если немецкий командир кого-то приговаривает к расстрелу, то будьте уверены: провинившийся будет расстрелян точно в срок. А Блинов разбрасывался приговорами — и ни разу не привел их в исполнение.

И мы не понимали: это у него такая манера общаться с людьми или же рано или поздно он действительно поставит кого-нибудь к стенке?

О том, что врач, спасший мою жизнь, был евреем, я узнал позднее и совершенно случайно. К тому времени я уже настолько глубоко погрузился в абсурд происходящего, что ровным счетом ничего по этому поводу не почувствовал.

Возможно, в России я заразился специфически русским сумасшествием. С другой стороны, мы, немцы, тоже не чужды странного. У нас есть Гауф и Гофман. Они не появились бы, не будь в натуре германца заложена тяга к темному, мистическому и потустороннему.

В отличие от насквозь прозаического капитана Шпеера, герр Тауфер согласен на приключение в духе Гофмана. И даже если русская Серпентина[85] его в конце концов прирежет — это будет для него предпочтительнее, нежели просто напиться в гостиничном номере.

— В Париже всё еще идут кинокомедии? — спросил я. — На немецком языке? Я читал об этом в газете, но…

— Естественно, фильмы на немецком продолжают демонстрировать, — отозвалась Нина. — Ведь во Франции до сих пор торчат немцы. Господа офицеры приезжают развлекаться в Париж. Им необходимо обеспечивать культурный досуг.

— А ваше Revue — часть этого досуга?

Она наконец повернулась ко мне:

— Как вы догадались?

Я с облегчением услышал в ее голосе прежние язвительные нотки.

— Большой жизненный опыт, — ответил я. — Только учтите: я категорически отказываюсь рядиться в лохмотья парижского пролетария. В кинотеатр я намерен пойти одетым прилично. Надеюсь, сейчас, когда я выспался и сытно позавтракал, у меня не такой загнанный вид.

— Да, — сказала Нина, помолчав. — Сейчас вы достаточно самодовольны для костюма.

— Вы пойдете со мной? — уточнил я, чувствуя себя тупым.

— Да, — сказала она. И больше не прибавила ничего.

Кинокомедия оказалась на удивление симпатичной. Когда началась музыка и женщина с сильной талией торжественно вынесла на согнутых руках тяжелую юбку с воланами, меня вдруг охватило чувство, будто я не сижу в темном зале, а плыву, лежа на спине в маленькой лодке. Все тело расслабилось, и в то же время я не мог пошевелиться, а лодка уносила меня всё дальше по реке. Сладкое сопрано заливалось трелями, тонконогие мужчины с набриолиненными черепами совершали милые глупости, а я сидел в оцепенении, еще более глубоком, чем то, которое охватило меня в Люксембургском саду, но гораздо более приятном.

Нина не замечала моего состояния. Когда я наконец повернул голову и глянул в ее сторону, она тотчас ответила на мой взгляд и улыбнулась мне.

На ней было синее шерстяное платье. Белокурые вьющиеся волосы падали на шею. Платье открывало впадинку между ключицами и надежно облегало почти плоскую грудь.

У героини фильма были округлые локотки с ямочками. В отличие от Нины с ее тяжелыми острыми локтями, способными с одного удара пробить дощатую дверь толщиной в пятнадцать миллиметров.

Не успел я это подумать, как в зале зажегся свет.

— Вы проспали финал, — прошептала Нина, сдерживая смех. Ее дыхание щекотало мне ухо.

— Разве? — Я пожал плечами. — В любом случае, мне было очень хорошо. Спасибо, что согласились провести со мной этот вечер.

— Оказывается, вы умеете говорить банальности, — отозвалась Нина.

— Я легко поддаюсь влиянию, — объяснил я. — После такой картины я еще полчаса буду говорить исключительно банальности.

— Вам не понравилось? — удивилась она. — Эти ленты снимали специально для того, чтобы поддерживать дух нации. Здоровое женское тело, жизнерадостная музыка, семейные ценности и счастливая развязка.

— Да, — согласился я, — это ровно то, что требуется.

Мы вышли из Soldatenkino на бульвар. Темнело. Задрожали и тускло загорелись фонари. Сумерки сразу превратились в ночь. Нина взяла меня под руку.

— Как приятно видеть горящие фонари! — заметила она. — Затемнение все-таки здорово действует на нервы.

Рядом с кинотеатром, в соседнем здании, размещалась «Организация Тодта». Вывеску еще не сняли. Нина глянула на силуэт черного орла, и ее лицо омрачилось:

— В Германию до сих пор отправляют людей. Недолгое время после падения Петена мы надеялись, что это прекратится, однако Дарлан выдвинул личную «добрую инициативу». Немецкие заводы по-прежнему будут получать французских рабочих. В сокращенном объеме, но тем не менее. Официально они называются «добровольцами». Если рабство бывает добровольным. — Она зло фыркнула. — Естественно, в первую очередь это затронет недовольных режимом, «террористов», левых социалистов… и, разумеется, коммунистов. Кое-кого отправят на работы прямо из лагеря. Как удачно, не находите? И немцам польза, и нашему правительству меньше мороки. Думаю, Шпеер просто в восторге от этой идеи.