Со мной Ренье поздоровался коротким кивком, как со старым камрадом. Его товарищ, напротив, впился в меня взглядом, потом перевел глаза на Нину.

Нина покусала губу и представила меня:

— Это немецкий друг. Он только что из лагеря. Его зовут Эрнст.

До меня не сразу дошло, что она говорит по-немецки. Только что разговор велся на птичьем наречии, и вот на тебе — всё понятно. На мгновение я даже допустил безумную мысль, что набрался французского достаточно, чтобы соображать, о чем ведется беседа.

Значит, Нина все-таки решила сообщить своим друзьям, что я немец. Передумала после того, как заявился юный иезуит. Наверное, он у них важная шишка.

Юноша протянул мне холодную влажную руку:

— Святой.

Он тоже говорил по-немецки.

Я встал и пожал ему руку.

Мне было на редкость неуютно. Не хватало еще, чтобы любители круассанов догадались, кто я такой и из какого лагеря, собственно, вернулся.

Ренье закончил сервировать обед и принес из соседней комнаты крашеные деревянные табуретки. Святой уселся в кресло — очевидно, это было его обычное место, Нина снова забралась на подоконник. Я опустился на табурет с острым предчувствием, что меня сейчас будут допрашивать. Когда один сидит в кресле, а другой — на табурете, такое ощущение неизбежно.

— На самом деле не «Святой», а «Все святые», — пояснила мне Нина по-немецки. — Его имя Тусен.

— И каково это — быть всеми святыми одновременно? — поинтересовался я.

Тусен на мгновение замер, тушеная капуста обвисла по краям ложки.

— Это единственно возможный способ командовать людьми, — ответил он наконец.

Я совершенно искренне поперхнулся, а Тусен как ни в чем не бывало продолжал:

— Быть «Тусеном» означает держать в себе то лучшее, что делает людей святыми. Как будто они отдали тебе это на хранение.

— Как в банке?

— Если угодно…

— Ловко, — сказал я. — Стало быть, носите на плечах всю Францию? Тяжко, наверное?

— Тело не имеет значения, — отозвался Святой. — Я знаю, что выгляжу… не очень. — Он болезненно скривился, изуродовав на мгновение свое фарфоровое лицо.

— Тусен — его настоящее имя, — заметила мельком Нина. — Он родился первого ноября.[81]

— Какая у вас специальность, Эрнст? — спросил Святой.

Не задумываясь, я ответил:

— Механик.

— Это хорошо, — пробормотал он, раздумывая о чем-то своем.

— Святой, ешь, — напомнила Нина.

Тусен машинально сунул в рот ложку.

Некоторое время все молча жевали. Потом Святой негромко произнес:

— Завтра в Париж возвращается «Триколор».[82]

Дюшан поморщился:

— Дарлан все-таки пошел на это.

Тусен хмыкнул:

— Ничего удивительного. Наоборот, было бы странно, если бы он не воспользовался Легионом, а отдал его на растерзание красной Москве. Фактически сразу после переворота в Германии, еще в ноябре, начались разговоры о том, чтобы отозвать французских добровольцев с Восточного фронта. Формально они не обязаны больше сражаться за Вермахт, поскольку присягали на верность лично фюреру. А фюрер — фью!..

Он присвистнул, и все засмеялась.

Тусен снова стал серьезным:

— Наш человек в отеле «Маджестик» сообщает, что там вовсю ведутся серьезные приготовления к приему большого количества высокопоставленных лиц. Завозят продукты, крахмалят простыни.

Пока все молчали, Нина вполголоса перевела мне, о чем шла речь.

— Гадина ползет обратно в свое гнездо, — задумчиво проговорил Святой. Он смотрел на свои тонкие, прозрачные пальцы, на которые внезапно упал луч света, пробившегося сквозь пыльное стекло. Пальцы двигались, словно тянули за нитки незримую марионетку. — Вы, конечно, не знаете, Эрнст, — он то и дело переходил с французского на немецкий, — но именно в отеле «Маджестик» в июле сорок первого было принято решение поддержать крестовый поход Гитлера против Москвы. Там избрали центральный комитет Легиона. Оттуда всё и началось.

— Одно из основных условий, которое руководство «Триколора» поставило германскому командованию, — они не будут воевать непосредственно против французов. Легионеры потребовали, чтобы их бросили в пекло войны подальше от Франции. Это выглядело героически, — прибавил Дюшан.

— Многие сочли их истинными патриотами, — заключил Тусен, дергая углом рта. — Героями.

— Вы, коммунисты-интернационалисты, отвергаете национальную идею как объединяющий фактор, — произнес Ренье. — Поэтому вам трудно принять патриотизм такого рода.

— Стреляя по русским большевикам, они рано или поздно начнут стрелять по французам. Сначала по коммунистам, потом — по простым гражданам. Когда переходишь на сторону врага, такое неизбежно. Такова участь всех предателей, — изрек Святой с ужасающим спокойствием. — Нельзя сражаться «за землю» в отрыве от правительства, которое ею управляет. Нельзя воевать за какую-то абстрактную «Францию». Сражаясь за Францию, они на самом деле сражаются за Петена. Им волей-неволей придется стрелять в нас.

(Я не сразу сообразил, что, говоря «вы, коммунисты-интернационалисты», Ренье имел в виду Тусена, возможно — Нину… и меня. Хорошо, что обычно я реагирую на потрясения замедленно — до меня доходит не сразу.)

— А вы разве не коммунист? — спросил я у Ренье.

— Я поддерживал Народный фронт, этого достаточно, — гордо ответствовал Ренье.

— Он считает себя недостойным вступления в Коммунистическую партию, — подал голос Тусен. — Он считает ее партией святых.

— Партией расстрелянных,[83] — поправил Ренье.

— Это одно и то же, — возразил Тусен.

Я кусал губу, чтобы не рассмеяться. Они такие серьезные, эти люди. Слова имеют для них такое большое значение. Для них жизненная необходимость тщательнейшим образом рассмотреть каждое свое душевное движение и снабдить его соответствующей этикеткой. Жалкая попытка вернуть себе невинность Адама и заново переименовать всю земную тварь. «Партия расстрелянных», «партия святых».

В захламленной комнате Нины, посреди Парижа, я с болезненной остротой ощущал ветхость, изношенность Франции. Государство из лавки старьевщика.

— Стало быть, «Триколор» нарочно попросился на Восточный фронт, лишь бы не поднимать руку на своих соотечественников? — уточнил я.

— Именно, — кивнул Дюшан.

— Господи!.. И куда же их направили, этих бедолаг? — Некстати я вспомнил паренька-румына, которого мы называли «Трансильвания», в его вязаном «шлеме».

— Под Москву, — ответил Дюшан. — До слез по-французски, не находите? Каждому хотелось почувствовать себя маленьким Бонапартом. Разумеется, русские обеспечили им эти ощущения в полной мере.

Я вдруг заметил, что Святой пристально наблюдает за мной, и отвернулся.

Святой бездушно проигнорировал мое желание оставаться незаметным:

— А вы, Эрнст, встречали в лагере русских?

— Да, — выдавил я.

— И какие они?

— Другие, — нехотя ответил я. — Не такие, как французы. Не такие, как немцы. Таких людей… вообще, наверное, не бывает. Они невозможны.

— Нина похожа на них? — спросил Святой. — На тех русских, которых вы встречали?

— Не очень, — сознался я.

Нина, кажется, обиделась.

И напрасно. Она не обижалась бы, если бы могла знать, о ком я думаю.

А я вспоминал толстую женщину-врача в сталинградском подвале. Фактически тогда она спасла нам жизнь. Но обращалась с нами совершенно бессердечно. Как будто мы были дровами или, скажем, валенками. Какими-то предметами, о которых стоит позаботиться. У нее не было времени подбирать для нас новые имена.

— После Москвы «Триколор», заново укомплектованный добровольцами, вернулся на Восточный фронт, — снова заговорил Святой. — На сей раз Легион использовали в Белоруссии.

— Они действовали против партизанских отрядов, — пояснила Нина. — Проводили карательные рейды. Выявляли базы «террористов».