Ее голубые глаза потемнели.

— Сейчас-то вы шутите, — тихо произнесла она, — плюющейся коброй дразните… А в прошлом году вы бы меня за такие дела, наверное, пристрелили бы.

Я не стал спорить:

— Может быть.

Мое равнодушие ее злило, и мне это было приятно.

Она сощурилась:

— Не «может быть», а наверняка. Я-то знаю.

— Откуда?

— Потому что год назад… — Она не договорила, отвернулась, махнула рукой.

— Год назад я был не во Франции, — сказал я.

— А где? В Африке? Сражались с кобрами?

— Год назад я был в России.

Она притихла, как будто теперь не меня, а ее вынесло за границы обитаемого мира.

Молчать и ждать — это я могу сколько угодно. Пусть сама решает, когда заговорить.

Девушка наконец спросила:

— Как там… в России?

— Холодно, — ответил я. — Ужасные дороги и холодно.

Она улыбнулась бледно, грустно, поднесла кулачки к подбородку.

— А я помню Петербург и мои финские санки — знаете, с длинными полозьями… Ездили кататься за город, с горки… Снег по пояс… У меня были мокрые рукавички, их потом сушили у камина, и запах стоял особенный — смешной, шерстяной…

Я вспомнил окаменевшие от мороза огромные рукавицы, которые Леер таскал на веревке, перекинутой через шею.

— Вы носили их на веревочке, свои рукавички?

Она кивнула, всё еще улыбаясь.

— Меня увезли из России, когда мне было восемь лет, — сказала она. — Но я до сих пор скучаю. Иногда. Правда, не могу с точностью сказать, по чему я скучаю — по России или по своему детству.

— Для вас это одно и то же, — предположил я. — А вот Германия моего детства была чересчур безрадостной.

— Но вы, вы же скучаете?

— По Германии?

— По России!

Ее светлые славянские глаза глядели не моргая. В таких глазах ничего не прочитаешь. Считается, что они загадочные, но это выдумки русских литераторов: на самом деле они просто мутные.

Я ответил прямо и просто:

— Как можно скучать по аду?

— А разве в аду не интересно? — Она покачала головой. — Там и черти, и огонь, и всякие приключения…

— Предпочитаю рай, — пробормотал я. — Фруктовый сад, откормленные благовоспитанные ангелы, арфы. И чтобы ничего не происходило. Что же касается России — это самое страшное, самое отвратительное место на земле. Будь она проклята.

Она так и вспыхнула. Я здорово задел ее.

Я засмеялся и добавил:

— Кстати, два месяца назад русский охранник за такие слова меня, пожалуй, здорово бы избил.

Я врал. Я понятия не имею, что сделал бы со мной русский охранник.

— Да он вряд ли понимает по-немецки, — возразила она.

— Ну, ему бы я так сказал, чтобы он понял, — отозвался я. — Доходчиво. Это с вами я церемонился и подбирал выражения.

— Вижу, вы уже вполне освоились. Речь стала связной, выражение лица — осмысленным. У вас есть где ночевать?

— Сниму номер в какой-нибудь занюханной гостинице. — Я пожал плечами.

— Не боитесь?

— Я должен чего-то бояться?

— Вы никогда не слышали о La Resistance?[80]

— Местные террористы, вроде партизан?

— Можно и так считать, — отозвалась девушка. — Я просто вас предупреждаю. Чтобы вы были осторожны. Защитить вас некому. Официально в Париже больше нет оккупационной армии, нет немецких властей. Гестапо если и действует, то, как бы точнее выразиться… Словом, все теперь делают вид, будто гестапо больше не существует.

— А это так? Его в Париже больше не существует?

Она сердито дернула плечом, но ничего к сказанному не добавила.

— Я слышал, в ваших гостиницах полно насекомых, — заговорил я. — Это правда?

— Разумеется. Боитесь насекомых?

— Недолюбливаю.

— В таком случае, гостиница — не лучший выбор, — сказала девушка.

— Сейчас тепло, — заметил я. — Если мне не понравится в гостинице, я запросто могу переночевать под мостом или в парке. Для солдата это не проблема. Я скоро уезжаю в Ниццу. Мне необходимо поправить здоровье на хорошем курорте.

— В Ницце полно всякого сброда, — предупредила девушка. — Я там провела немало времени, пока была оккупация.

— А чем вы занимались во время оккупации?

— Угадайте.

И она переменила позу, положив ногу на ногу. Чертовски красивые ноги. Пожалуй, чересчур сильные. Я представил себе, как эта блондинка с ее швейцарским немецким лягается.

— Вы в Сопротивлении? — предположил я.

— Вы меня раскусили.

По ее тону нельзя было понять, серьезно она говорит или дразнит меня. Я решил принимать на веру всё ею сказанное и продолжил угадывать:

— Связная?

— Почему бы?

— Небось, быстро бегаете.

Она вздохнула:

— Я подрывник.

— Кто? — не понял я.

— Человек, который лезет на мост и устанавливает там взрывное устройство. А потом бабах!.. Представили себе?

Она скинула туфли, вскочила и легко подбежала к ограде пруда. Ограда была каменная, невысокая. Я сидел на скамейке, обостренно ощущая свою мешковатость, разбитость. Я старый башмак. А она легко бежала на носочках по краю ограды. Ни разу не покачнулась, не взмахнула руками, чтобы удержать равновесие.

Когда она вернулась, я заметил, что она даже не запыхалась.

— Видите? Я могу, как муха, пройти по любым перилам, по самому узкому карнизу. — Она низко наклонилась, обуваясь. Ткань синего платья натянулась на ее спине, обозначилась косточка у основания шеи.

— Вы гимнастка?

Она выпрямилась и покачала головой, привычным жестом убрав со щеки прядь.

— Что-нибудь знаете о русском балете?

Я задумался над тем, как преподнести ей неизбежное «нет».

— Правильнее будет сказать, что о моторах «Майбах» я знаю существенно больше.

— Ладно, — сжалилась она. — Я балерина.

— Русская балерина, — повторил я, — террористка, подрывник. Оказывается, мне везет на женщин.

— А чего вы хотели? — нахмурилась она. — Легкого романчика с податливой торговкой цветами? Вот уж кого в Париже всегда навалом. Познакомить? Только учтите, все они теперь страшные патриотки.

— И после ошеломляющей ночи любви она пырнет меня ножом, пока я голый и беспомощный, — подхватил я. — Нет уж, спасибо. Этого счастья я успешно избежал еще в сороковом.

— В сороковом? Избежали? — Моя собеседница подняла брови. — Как же вам это удалось? Мне-то казалось, что в сороковом немцы перли, как саранча, а бежали все остальные…

— Я чертовски ловкий парень, — ответил я, всем существом ощущая тяжесть своих неполных сорока. — Меня вовремя контузило, так что в Париж я не попал.

— Кстати, контузия — хорошая идея, — вдруг произнесла моя собеседница.

Я насторожился:

— Какая еще идея? Хотите завести меня за угол и, пока я голый и беспомощный, хватить по голове?

— Хватит паясничать. — Она взяла меня за руку. — Переночуете у меня. А знакомым я буду говорить, что вы после контузии. Можете время от времени головой трясти — для убедительности.

— Ведь вам это нравится? — осведомился я. — Больные мужчины?

— Особенно немцы, — охотно подтвердила она. — И особенно мертвые.

— Тогда вы нашли то, что искали, — заявил я. — Перед вами идеальный субъект. Стопроцентный немец, и при том — абсолютно мертвый.

— Для мертвого вы слишком бодро меня обихаживаете, — фыркнула она.

— Не обманывайтесь, — ответил я. — Меня убили в Сталинграде. Мой труп разложился в госпитале номер один. Кстати, как вас зовут?

— Нина.

Я пожал ей руку.

— Эрнст.

— Разве это настоящий Париж? — с презрением говорила Нина.

Мы шли по городу, почти не тронутому войной. Лично мне этого было достаточно. Но Нина брезгливо раздувала ноздри, словно от дурного запаха:

— Мертвая оболочка — не город. Я видела фотографии разрушений Петербур… Ленинграда. Варшавы…

Я тоже видел эти фотографии и не находил в них ничего достойного восхищения.

— Впрочем, вы же были в Сталинграде, — прибавила она. — Вы должны хорошо понимать, что такое город, который не сдался.