— Дело ваше.

— Вы водки обещали.

Я протянул ей флягу.

Она встала, принесла пыльные стопочки, одну побольше, другую поменьше.

— Свадебные, моих родителей, — пояснила она.

Я выпил с ней водки. Она слегка разрумянилась.

Тут из-за занавески к нам вышла фрау Шпеер.

Капитолина Сергеевна сразу уставилась на нее злющими глазами:

— Сына, говорите, нашла? Фрица поганого. Не добили, значит. И очень жаль.

Она встала и удалилась.

Луиза вздохнула, села на скамью рядом со спящим Чесноковым.

— Я бы хотела связаться с Москвой, — сказала она. — С тамошним представительством Красного Креста. Шведского.

— Зачем?

— Как вы думаете, — Луиза взяла оставленную учительницей стопку, понюхала, повертела между ладонями, — мне разрешат взять в Германию Эрнста прямо сейчас?

К ночи действительно вернулся командующий. Луиза насела на него со своими вопросами, причем суровый командующий был с фрау Шпеер вежлив, как на банкете.

Я выбрался подышать воздухом.

Гортензий с Геллером устроились в соседней избе. Геллер стоял там под окном, курил, глазел по сторонам, хотя смотреть было особо не на что. Завидев меня, приветливо махнул.

— Звонили в госпиталь? — спросил он.

— Нет еще. К ночи связь обещали.

В избе хозяйничала однорукая калмычка по фамилии Иванова. Ей безразлично было, что Геллер — немец. Калмыки, они такие — ненавидят всего минуту, потом забывают.

Руку она потеряла, когда работала в эвакогоспитале в Сталинграде, летом прошлого года. Под обстрел попала.

Она охотно про это рассказала: «Подозренье на чуму вышло. Выехали мы с главным патологоанатомом армии товарищем Грибановым. Задание у нас было — вскрыть умершего и поглядеть, от чего помер, от чумы или от чего иного. Мне, говорит товарищ Грибанов, самая храбрая медсестра нужна. Я и вызвалась. Тут немец летит, батюшки мои! Снизился, сволочь, так и строчит! Я побежала, а он прямо надо мной летит и строчит, и строчит! В руку мне попал. Меня товарищ Грибанов на себе до госпиталя донес, а руку отнять пришлось — нагноение случилось. Я без памяти была».

Женщина эта мне понравилась. Лицо у нее круглое, как тарелка, смуглое, глаза раскосые, черные, когда улыбается, сразу много морщин, а когда серьезная — кожа натянута на скулах и кажется гладкой. Брови выщипывает по моде. Носит платок, низко опущенный на лоб и сзади завязанный узлом.

— Входи, молоденький, входи, угощайся, тут и лишняя кровать отыщется, — приветствовала она меня.

— Это ваш дом, товарищ Иванова? — спросил я.

Она засмеялась. Зубы у нее черноватые.

— Кто ж его знает, чей это дом? Стоял пустой. Я пришла и стала жить. Тут крыша целая и стены держатся. Ставни мне солдаты помогли навесить.

Капитан Геллер спросил:

— О чем она рассказывает?

Я ответил:

— Как руку потеряла. Она медсестрой была, а немецкий летчик на бреющем по безоружным людям стрелял. В нее вот попал.

Геллер отвел глаза. Посмурнел.

Он очень долго молчал. Потом сказал:

— Я не стрелял.

Из дома вышел Гортензий, обтирая на ходу губы.

— Картошка поспела, товарищ лейтенант, — сообщил он, кося глазами на Иванову.

— Заходите, — повторила она приглашение.

— Сейчас зайду… А что, у нас тут чума была? Про тиф слышал, про чуму что-то информация не доходила.

— Да не было никакой чумы! — Иванова махнула рукой. — Одно только подозренье. Другая болезнь была, с чумой сходная, но не такая опасная. Названье мудреное, латынское, не запомнила. Были проведены санитарные мероприятия по изоляции инфицированных, на том хвороба и кончилась.

Медицинскими понятиями она оперировала легко, хотя речь в общем была малограмотная, деревенская.

— Ясно, — сказал я.

До нас донесся шум: выстрел, потом как будто спор. Голоса сперва негромкие, спокойные, поднялись на крик. Геллер насторожился, схватился за пистолет.

— Сержант Гортензий, за мной! — приказал я и побежал в ту сторону, откуда слышались голоса.

Два красноармейца задержали машину. Машина была вроде нашего штабного «виллиса», только куда более потрепанная, исцарапанная, с отметинами от осколков.

В машине сидел старший лейтенант. На нем были комсоставовская шинель, меховая ушанка, рукавицы.

В штабе сейчас находилось начальство — да еще один особо важный «объект» (то есть фрау Луиза), — поэтому каждого, кто пытался проехать мимо, останавливали и проверяли.

— Что происходит? — обратился я к красноармейцам.

Один продолжал держать безмолвного командира под прицелом, второй козырнул и доложился.

— Отказывается документ предъявить. Пытался прорваться мимо нас. Мы по колесу пальнули. Так он с нами не разговаривает.

— Ясно.

Мне хорошо был виден профиль офицера — впалая небритая щека, потухший глаз.

Догадка меня стукнула так, словно кирпич с неба упал. И я преспокойно обратился к нему по-немецки:

— Ваши документы, Herr Offizier.

Он аж подпрыгнул, потом повернул ко мне лицо и горько рассмеялся:

— Ach, so. Разумеется.

И протянул мне бумаги какого-то старшего лейтенанта Рябоконя.

Я посмотрел документы, перевел взгляд на человека в машине:

— Кто такой старший лейтенант Рябоконь?

— А? — Он пожал плечами. — Понятия не имею. Нашел в шинели.

— Шинель с мертвого сняли?

— Так точно.

— Сами и убили?

— Нет, господин офицер, он уже был мертвый. Но если вы захотите узнать, доводилось ли мне стрелять в русских солдат, то…

— Выходите, — оборвал я.

Он выбрался из машины и стоял передо мной мрачный, сутулый.

— Это ж фриц! — протянул опомнившийся от изумления красноармеец. И вскинул на него автомат: — А ну, хенде хох!

Немец смотрел только на меня:

— Я не буду сдаваться.

Я тронул красноармейца за плечо:

— Благодарю вас за бдительность, товарищ. Теперь я сам с ним разберусь.

— А вы, простите, кто? Я вам пленного так просто отдать не могу. Мне его надо в штаб доставить.

Я показал ему свои документы. Особый отдел.

Он козырнул мне и, бросая на немца свирепые взгляды, отошел к своему товарищу.

Я снова заговорил с немцем:

— Сдаваться, значит, не намерены? Ну, и что мне с вами делать?

— Да что хотите, то и делайте…

— Ваше настоящее имя?

Он чуть прищурился:

— Майор Краевски, второй танковый полк.

Тут я насторожился:

— Второй танковый? Случайно, с капитаном Шпеером не служили?

Он сжал губы. Помолчал, потом ответил:

— Вот оно что. Капитаном Шпеером интересуетесь?

— Отвечайте на поставленный вопрос, — потребовал я.

— О да. Хайль Шпеер, — кивнул Краевски. В его глазах мелькнул огонек, но сразу погас.

— Где вы с ним расстались?

— Там же, где со всеми остальными, — в Сталинграде. Как давно — не могу сказать. С тех пор будто вечность прошла.

Майор Краевски может быть полезен, соображал я. Еще не знаю точно, как. Но желательно бы его сохранить. Может, в тот же госпиталь направить, к Перемоге. Завтра решу окончательно.

— Ладно, — решил я, — давайте так: я вас задержу до дальнейшего выяснения. Вы сдадите сейчас мне оружие, мы пойдем в теплую избу, выпьем сладкого чая. Там картошка поспела. Заодно и поговорим.

Он молча отстегнул кобуру и отдал мне.

Я передал кобуру Гортензию и снова посмотрел на немца:

— Больше оружия никакого нет?

Он покачал головой.

— А если я прикажу обыскать?

Он засмеялся сухим, мертвым смехом и вынул из кармана гранату. Граната была наша, лимончиком.

— Нож есть?

Нож имелся складной, в кармане штанов. Кстати, под комсоставовской шинелью обнаружился вполне себе вермахтовский мундир. Только истрепанный донельзя. Где ж Краевски прятался всё время с капитуляции?

— Больше ничего? Только не врите, я вранье сразу вижу.

— Больше ничего.

Мы вошли в избу к Ивановой. Та поставила перед фрицем тарелку с синей надписью «Столовая промкооперации № 2», взяла пальцами картофелину из тарелки Гортензия, потом еще одну — из своей, придвинула угощение немцу.