Я показал на тех двоих, у которых не было документов. Они стояли с обреченным видом.

— Давайте про них. Откуда?

— Оттуда, — просипел Мельник. Очевидно, имея в виду предместье Рынок.

— Так, всё, Мельник, мы с вами, кажется, договорились, — сказал я. — Вы мне быстро сообщаете, о чем я спрашиваю, и я вас отпускаю на обед. Потом вернетесь, покажу, куда идти на сборный пункт.

Мельник подышал сквозь зубы, подергал ноздрями и выдавил:

— Савин и Зинченко.

Я записал фамилии.

— Звание?

— Рядовые.

— Как давно в вашем отделении?

— Зинченко — из соседей, артиллерист. Всех повыбило, он к нам подался. Савин — с самого начала.

— Документы как утратили?

— Не спрашивал.

— То есть? — нахмурился я.

— То и есть, что не спрашивал, — повторил Мельник.

— Почему?

— А зачем? Я их и так знал. Вы бы с ними посидели, как я, под немецким огнем, — тоже бумажками бы не интересовались.

Я молча смотрел на него и ровным счетом ничего не делал. Просто смотрел.

— Не знаю, — выдавил наконец Мельник.

— Хорошо. Пока идите отдыхать, товарищ Мельник. С Зинченко и Савиным я без вас потолкую.

Мельник гордо покинул цех.

— Во гусь! — сказал Пичугин. — А?

— Савин, подойдите. — Я приготовился к долгому, нудному разговору.

Савин оглянулся на товарища, сделал пару шагов к столу.

— Садитесь, — я кивнул на ящик, который только что покинул Мельник.

Савин осторожно присел.

— Имя, отчество, фамилия, год рождения, место рождения, состояли ли в комсомоле или ВКП(б), с какого времени в РККА, почему утратили документы.

— Чего? — растерялся Савин.

Пичугин взял еще одну папиросу и направился к выходу.

— Ну и работка у тебя, Морозов, — проворчал он напоследок.

— Савин, — сказал я, наклоняясь вперед. — Не отвлекайтесь. Как вас зовут?

— Рядовой Савин.

— Имя у вас есть? Как вас мама называла?

— Семен Петрович.

Я записал. Савин с тревогой следил, как я пишу.

— Год рождения? Когда вы родились?

— С седьмого года.

— Образование?

— Четыре класса.

— Где вы родились?

— В Смоленской губернии, Гжатск.

— Ясно…

Савин моргнул. У него были белые ресницы. Вообще, если его отмыть, приличный мужик, наверное.

— Что ясно, товарищ лейтенант? — решился спросить Савин.

— Отобьем и Гжатск от немца, — сказал я.

Тут он вздохнул:

— Я всё думаю, как там мои. Уже сколько времени ни единой весточки нет.

— Найдутся, — сказал я.

— А вдруг померли?

— И такое может быть.

— И кто за это ответит? — с тоской протянул Савин.

— Где и при каких обстоятельствах утратили документы? — спросил я.

Савин вздрогнул, его взгляд наполнился ужасом.

— Закопал, — промолвил он наконец.

— Что закопали?

— Да все… — Он махнул рукой. — Мы в разведку пошли, всех поубивало, а я остался. Думаю — сейчас немец меня живьем возьмет, а что я против немца смогу? В бумагах же все написано. Даже спрашивать не надо. Ну и зарыл. И удостоверение, и все… У меня там карта при себе была, после лейтенанта забрал, когда его застрелило… А потом до своих добрался. Хотел было за документом вернуться, да там уж немец. Так и не откопал.

— Если ваших товарищей спросить, они то же самое расскажут?

Савин задумался.

— Да как они расскажут? — Он махнул рукой. — Их же там не было! А какие были — всех поубивало.

— Личность вашу подтвердят?

— А это да, — сказал Савин, совершенно успокоившись. — Личность подтвердят.

— Все, идите обедать.

Савин замер.

— Могу идти?

— Можете.

Савин беззвучно скрылся.

— Зинченко, подойдите.

Зинченко выглядел увереннее.

— Имя, отчество, год и место рождения… — начал я. Зинченко отвечал быстро, без запинки. Документы у него сгорели вместе с обмундированием.

— Снаряд попал точно в хату, где я всё оставил.

— А вы где находились в этот момент?

— В бане, — сказал Зинченко. Даже под слоем грязи видно было, как он покраснел.

Я не удержался и захохотал. Глядя на меня, начал смеяться и Зинченко.

— Не поверят же, товарищ лейтенант, — сказал наконец Зинченко.

— Мельник же вам поверил?

— Мельник поверил…

Ага, подумал я, вот ты и попался, товарищ Мельник. Всё ты у них спрашивал, и про бумаги интересовался. Это ты передо мной выделывался. Ладно, простим. Когда человек голодный, он, бывает, странно себя ведет.

Немцев пичугинские бойцы тоже выискивали, но ко мне приводили только тех, в ком признавали офицеров в звании майора и выше. Этих мы записывали и собирали отдельно. Прочих сгоняли в пустой цех, кормили и выставляли охрану. Большой охраны там не требовалось, немцы едва таскали ноги.

Среди фашистов попадались и активные, которые качали права. Особенно наседал на меня один. На нем был рваный синий ватник, поверх пилотки намотан серый козий платок. Лицо лошадиное, выбритое, в длинных глубоких морщинах у рта скопилась грязь.

Он страстно настаивал на «гуманном обращении с военнопленными». Начиная с его драгоценной персоны, само собой. Даже не поленился растолковать русскому варвару, в чем это гуманное обращение должно заключаться: чистая постель, сытная кормежка, переписка с фрау и прочий курорт.

Ну, он не на кого-то, а на лейтенанта Морозова нарвался. Я загодя изучил вопрос — специально. В штабе армии толково мне подсказали.

— Значит, так, — сказал я немцу. — Мы сейчас действуем в рамках «Положения о военнопленных», утвержденного первого июля сорок первого года СНК СССР. Там говорится, что военнопленным будет оказываться медицинская помощь и всё остальное наравне с советскими военнослужащими.

— Да! — обрадовался фриц. — Но вы нарушаете постановление вашего же правительства. Это незаконно.

— Каким образом и что я нарушаю? — осведомился я.

— Нам не оказывается помощь наравне с советскими военнослужащими.

— Посмотрите по сторонам, — предложил я.

Он послушно огляделся. Все-таки приятно иметь дело с дисциплинированными людьми. Им приказываешь посмотреть по сторонам — они смотрят.

— Вы наблюдаете здесь роскошь? — поинтересовался я. — Может быть, французский суп-пюре? Кровать с пуховой периной?

Он перестал понимать, о чем я.

— Вы получаете ровно то же, что и мои бойцы, — сказал я.

— Но у меня отобрали часы! — возмутился фриц.

— Ты, сволочь, всю Украину к себе в карман засунул, а теперь про часы беспокоишься? — взорвался присутствовавший при этом разговоре Пичугин. Я ему переводил, сколько успевал. На армейских курсах немецкому учили хорошо, так в голову вбивали, что помирать случится — и словечка не забуду.

— Могу также процитировать ноту советского правительства от семнадцатого июля сорок первого года, — сказал я немцу, жестом остановив капитана. — Не интересно?

— He интересно, — холодно ответствовал немец.

— Ему только про его часы да жратву интересно, — сказал Пичугин. — Наших, небось, за людей не считал, а теперь, глянь, гуманного обращения требует. Гнида.

— Да успокойся ты, Матвей, — не выдержал я.

— Во мне душа кипит, — сообщил Пичугин и яростно задымил папиросой.

— А теперь слушайте, что я вам скажу. — Я наклонился вперед и уставился немцу в глаза. — Совет народных комиссаров предлагал признать действующей Гаагскую конвенцию от седьмого года при условии, что Германия тоже будет соблюдать ее относительно нас.

— Я не располагаю подобной информацией, — отвернулся немец.

Я хладнокровно гнул свою линию:

— Германия оставила ноту нашего правительства без ответа. Зато ответило ваше командование, которое той же датой издало приказ об уничтожении всех советских военнопленных, которые «могут представлять опасность для национал-социализма».

— Я не имею чести служить в командовании Вермахта, — сообщил немец.

— Вот и хорошо, — сказал я. — А теперь назовите-ка мне вашу фамилию, звание, воинскую часть.