— «Должна была» или «оказалась»?! — рявкнул я.

— Оказалась, — упрямо сказал гауптштурмфюрер. — Там же найдены… гм… частицы мозгового вещества, в Минске мы провели исследование биологического материала под микроскопом. Открытая травма черепа. После такого не выживают.

— Но почему исчезло тело? И куда подевался генерал Гюнтер Кортен?

— Не надо думать, что русские кромешные идиоты, — вмешался Гейдрих. — Читать они умеют, а учитывая, что до войны в школах СССР великолепно преподавали немецкий язык, среди партизан наверняка отыскался хоть один, способный разобрать документацию ОКВ-ОКХ, которой был доверху набит самолет! Прекрасный сюрприз для Вицлебена и Йодля — секретнейшие бумаги в руках противника! Русские, несомненно, узнали, кто именно свалился к ним на голову. И, предполагаю, забрали тело с собой. Трофей.

— Вы говорите чудовищные вещи, — потрясенно промямлил я. — Чудовищные!

— Правда частенько бывает устрашающей, — ничуть не смутился рейхсфюрер. — Принимайте ее такой, какая есть. Черт с ним, с Кортеном — что теперь прикажете делать нам? В свете изложенных фактов?

— Государственные похороны, незамедлительно, — отозвался Олендорф. — Открытый гроб, прощание. Найти в любом берлинском морге подходящее тело, загримировать. Нельзя дать русским такой козырь! Вообразите, что произойдет, если они переправят труп за линию фронта и выставят его на всеобщее обозрение в московском зоопарке?!

— Что с партизанами? — напрямую спросил Гейдрих.

— Пока ничего. Данный регион Вайсрутении — сплошные леса, болота и непроходимые дебри с редкими проселочными дорогами. Мы приблизительно определили направление, куда ушли бандиты — северо-восток, двумя или тремя группами. Поиски ведутся всеми наличными силами. У партизан очень сообразительный командир: моментально понял, что надо бежать без оглядки. Базу они покинули в тот же день.

— Вызовите сюда немедленно министра пропаганды Фриче, — распорядился Гейдрих. — Панцингер, вы изложите ему официальную версию и проинструктируете. С похоронами решим так: общее прощание со всеми погибшими, всеми до одного. В Потсдаме, Гарнизонная церковь… Объявить, что по завещанию фюрера погребение должно быть максимально скромным, не допустить массового паломничества — сейчас это не нужно. Затем — Танненбергский мемориал, захоронить рядом с Гинденбургом: символично и достаточно удалено от центра Германии. Шпеер, вы не возражаете?

— Нет, — кратко сказал я. — Но вы можете гарантировать…

— Сейчас, — отрубил Гейдрих, — я ничего не могу гарантировать. Ни-че-го. Фактор случайности, приведший нас к нынешнему положению, никто предвидеть не мог. Окажись я мистиком вроде Гиммлера, увидел бы в этом волю провидения. Однако предпочту остаться материалистом в большевистском понимании данного слова: благодаря цепи нелепых совпадений весь наш замысел оказался под угрозой. Придется исправлять. Олендорф, пожарную команду, как и прежде, возглавите вы — доведите дело до конца.

— Слушаюсь.

— Особое внимание на партизан. Если будет необходимо, запросите подкрепления из Германии — парашютистов Штудента, лучшие части СС, кого угодно! Только найдите их!

— А это не будет лишним? — спросил я. — Насколько я понимаю, противник обладает разветвленной сетью агентуры в Вайсрутении и прилегающих к ней районах Генерального округа Литва. Нашу активность немедленно заметят, и русские сделают однозначные выводы: германские силы что-то ищут, что-то крайне важное… Полагаю, красное подполье уже успело радировать о необычной находке. Зачем давать Москве пусть и косвенное, но подтверждение?

— Там не только предполагаемый, — Гейдрих слегка запнулся, — труп. У них в руках документы исключительной важности! Я в общих чертах представляю, что за бумаги могли находиться в самолете: оперативное планирование, свежие директивы войскам, инструкции ставки. Боже мой, недоумки из штаба фон Клюге преподнесли Вермахту подарочек в стилистике мадам Тофании ди Амадо![38] Впрочем… Вы правы, Шпеер, суета окажется слишком заметной. Олендорф, постарайтесь обойтись без ненужной энергичности. Внешне операция должна выглядеть как самая обычная охота за партизанами. И, как вы все понимаете, ни единое слово, произнесенное здесь, не должно выйти за эти стены.

Еще бы. Я давно перестал испытывать трепет при словах «государственная тайна», благо знаю их столько, что половину успел перезабыть. Но сказанное сегодня в бункере под резиденцией РСХА должно умереть вместе со мной. Вместе с Гейдрихом, Олендорфом и его помощниками.

Еще позавчера мне казалось, что мы ходим по грани. Сегодня, полагаю, грань мы переступили…

Я ожидал услышать этот вопрос от матери с самого ее приезда. Она с удручающей постоянностью намекала: ты теперь первый человек в стране (неправда — первый все-таки рейхспрезидент), у тебя колоссальное влияние, ты можешь командовать фельдмаршалами. Хорошо, слово «фюрер» больше никогда не звучало: мама поняла, что это крайне неуместно.

—.. Ты мог бы позаботиться об Эрнсте. — Слова наконец-то прозвучали. — По радио постоянно говорят о страшных боях на Волге, последнее письмо от твоего брата пришло три недели назад. Я опасаюсь, не случилось бы чего непоправимого. По-моему, с него достаточно Восточного фронта, полтора года. Разве нельзя…

Дальнейшее было предсказуемо. Если Эрнсту так хочется воевать, то почему именно Россия и Сталинград? Он опытный офицер, такие наверняка требуются и в Африке. Я поморщился — именно в Африке обстановка сейчас стремительно ухудшалась, и Генштаб во главе с Йодлем ломал головы, как помочь Эрвину Роммелю. Только Эрнста в Африканском корпусе и не хватало — одно дело позиционные бои в Сталинграде, и совсем другое поспешное отступление к Тунису с хронической нехваткой горючего, боеприпасов и продовольствия.

Эрнст, Эрнст. С его вечным комплексом младшего брата, стремлением к самореализации на фоне совершившего невероятный карьерный взлет умницы-Альберта, с тотальным отсутствием гибкости: попытайся я сейчас перевести Эрнста из его 2-го танкового полка куда-нибудь в Данию, Францию или Грецию, он завалит рапортами непосредственное начальство. Не брошу боевых товарищей и родное подразделение! До конца исполню свой долг перед Великой Германией! Хох, хох, хайль!

Тьфу.

Мама этого понимать не желает. Она человек старого воспитания, для нее фигура канцлера сакральна, мистична — канцлер Империи может всё. Щелчок пальцами — и к моим ногам падут вражеские города, туземные вожди принесут клятву верности, взмоют в небо тысячи самолетов и двинутся в атаку прославленные танковые армии.

Чисто теоретически я и впрямь могу устроить нечто похожее, но только не в случае со злюкой Эрнстом. Убежден, что там, на фронте, он счастлив. В том числе и потому, что не наблюдает в окружающем радиусе родного брата, коего ему со времен школы ставили в пример.

— Я постараюсь что-нибудь сделать. — Ложь во спасение? Почему бы и нет, потом всегда можно отговориться, сославшись на военную бюрократию, издержки боевых действий и любые другие обстоятельства. — Мама, но ты ведь знаешь его настроения…

Мать промолчала, продолжая возиться с разделкой индейки: готовила в доме ныне только она, не допуская на кухню мою жену и домоправительницу. Уверяла, что хочет вспомнить счастливые тридцатые, когда любые продукты покупались в магазине или на рынке без опостылевших продовольственных карточек. Меня и прежде-то снабжали по высшему разряду, а теперь канцлеру полагался вовсе неограниченный ассортимент из правительственного распределителя RMEL.[39] От этой привилегии я не отказался ради детей — не хотелось вспоминать собственное полуголодное детство времен Великой войны.

Когда мама молчит, не отвечая, это значит только одно: она сердится. Что ж, не буду мешать, тем более что прямо сейчас я ровным счетом ничем не могу ей помочь. У канцлера Германии довольно широкие возможности, но мгновенно извлечь Эрнста из-под Сталинграда, как фокусник достает кролика из шляпы, — это чересчур.