Штрахвитц, блестя Рыцарским крестом и пыхтя генеральской сигарой, выглядел совершенно счастливым.

— А, Шпеер! — приветствовал он меня неформально.

По возрасту, а главное — по связям в высших эшелонах власти — я вроде как был ему почти ровней. В редкие часы отдыха, которые нам выпадали, он время от времени вспоминал об этом. Я по-прежнему оставался всего лишь командиром танка. Впрочем, это обстоятельство меня устраивало: принимать решения, от которых зависит жизнь более чем четырех человек, — это не по мне. Я вполне доверяю мудрости наших ротных и полковых командиров.

— Хороший вечерок, господин полковник, — я подошел ближе и остановился, поглядывая на небо.

Небо на Украине жирное, как их знаменитое сало, тяжелое, всегда насыщенное — то изнуряющей жарой, то обильными дождями. Сейчас оно явно собиралось удивить нас еще чем-нибудь — градом, например. За все то время, что мы шли по этой территории, еще ни разу не было града. Возможно, уже пора.

Полковник угадал кое-какие из моих мыслей, потому что внезапно заговорил о Великой войне:

— Сколько вам было лет, Шпеер, в четырнадцатом году?

— Восемь, господин полковник.

Он задумчиво пожевал губами. Огонек сигары качнулся в полутьме.

— Гм. Ну да. Вы, наверное, сейчас сравниваете ту войну и эту. Многие так делают… Это естественно. Но никакого сравнения быть не может. Каждая война — особенная.

Мы должны так на нее смотреть, словно она единственная и последняя. Последняя, после которой Рейх навсегда утвердится в обитаемой Вселенной как единственная держава, достойная своего имени.

Мы помолчали. Штрахвитц откровенно наслаждался моментом: вечер, сигара, задушевный разговор с сослуживцем, грядущие победы и награды.

— Вы думаете, раз мы за неделю продвинулись всего на двадцать пять километров, то это уже «позиционная война», — продолжал Штрахвитц. — Дорогой мой Шпеер, как же вы заблуждаетесь! Я говорю с вами потому, что поначалу у меня самого возникали подобные же ассоциации. Но разница слишком очевидна. Дело даже не в количестве километров, хотя в семнадцатом году продвинуться хотя бы на пять километров за месяц уже означало добиться колоссального успеха, это считалось чуть ли не прорывом. Ту войну можно было лишь прекратить. Эту мы завершим победой. Пока мы топчемся у Еланчиковской, германский орел уже распростер свои крылья над Киевом, впереди нас ожидает Харьков — вторая столица Украины…

Штрахвитц оказался, разумеется, прав: 19 октября мы вошли в Еланчиковскую, от которой остались лишь дымящиеся развалины и среди пепелищ — нелепые кривобокие печки с задранными к небу трубами.

Мы были так измотаны боями, что расположились на ночлег прямо в местном зернохранилище, где догнивали остатки зерна — видимо, еще с прошлого года. В нынешнем урожай не собирали. Поэтому мышей здесь почти не водилось. Во всяком случае, мы на это надеялись. Я закутался в колючее одеяло, натянул на голову свитер, который прислала мне мама (он был уже дырявый и вечно влажный от здешней сырости, но расставаться с ним я не собирался), и мгновенно захрапел.

Около четырех ночи нас разбудил рев моторов. Мы вскочили как ужаленные, но это оказались наши грузовики. Нам наконец-то подвезли горючее, чтобы мы могли наступать дальше.

Быстрым маршем, не встречая больше сопротивления противника, мы дошли до железнодорожной линии Таганрог — Сталино. Станция, к которой мы вышли, называлась «Успенское». Мост через реку был взорван — постарались русские. Оборонять Успенское наземными силами они, видимо, были уже не в состоянии, но к полудню прилетели самолеты с красными звездами и принялись бомбить нас. Зенитная артиллерия еще не подошла, поэтому мы даже не пытались сбивать их. Под бомбами наши саперы наводили переправу. Около часу дня подошел 64-й пехотный полк. Объединившись, мы перебрались через реку и очистили Успенскую от русских.

Здесь тоже было много пленных, с черными, закопченными, звериными лицами. Они быстро делались жалкими, когда их собирали в кучу и, как стадо, угоняли по дороге в наши тылы.

Я блаженно курил, прислонившись к нашему танку, и в голове моей установилась прекрасная пустота. Как будто я был первым человеком, только что сотворенным и не ведающим абсолютно ничего: ни таблицы умножения, ни спряжения глаголов, ни устройства танка, ни даже слова «мама». Кругом было тихо, и я рассеянно слушал, как качается в воздухе ветка кривого яблоневого дерева. Ветка напомнила сказку братьев Гримм «Гусятница» — довольно жуткую, как и все их сказки, и в тот же миг пустота разрушилась: я вспомнил, что прожил уже почти половину отпущенного человеку срока и успел узнать довольно много.

— …господин обер-лейтенант!..

Я окончательно очнулся от своей задумчивости, аккуратно погасил окурок и посмотрел на своего пулеметчика, Хайнца Трауба.

— Что там, Трауб?

— Только что обер-фельдфебель Штраух нашел в лощине склад с горючим! — сообщил Трауб. — Так что, похоже, в Успенской мы задержимся.

— Мы в любом случае здесь задержимся, — сказал я. — Слишком много танков нуждается в ремонте.

Я оказался прав: мы действительно застряли в Успенской на целую неделю. Русские прилетали бомбить нас каждый день. Мы обзавелись двумя зенитными установками и отгоняли их, так что большого урона они нам не нанесли. Подозреваю, их целью был тот самый склад топлива — они отступали слишком быстро, мост взорвать успели, а со складом промахнулись. Топливо из этих запасов поступало в нашу дивизию еще довольно долго.

В Успенской также обнаружилось большое зернохранилище — оно было даже больше, чем в Еланчиковской. Туда мы отправляли пленных, и за несколько дней их собралось несколько тысяч. Пока мы возились с танками, они проходили мимо по дороге, волоча ноги и не глядя по сторонам. Всегда одна и та же процедура: перед тем, как закрыть за ними ворота, им предлагали добровольно перейти на сторону победителей. Некоторые доказывали свою полезность и оставались по эту сторону ворот, другие же угрюмо исчезали в загоне, и их запирали, как скот.

Мне предлагали взять русского механика, готового чинить наши танки. Он утверждал, по словам унтер-офицера Трауба, что разбирается в них. Я сказал, что ни один русский пальцем не прикоснется к моей технике. Трауб выглядел разочарованным — ему явно хотелось переложить на пленного всю тяжелую и грязную работу, но я отказался даже обсуждать это с ним.

23 октября русские самолеты прилетели перед рассветом, еще в темноте. Казалось, земля восстала на своего Создателя: бомбы рвались ежесекундно, не было ни единого мига передышки, и все-таки скоро мы услышали, как бьют в ответ наши зенитные орудия. Где же наши истребители? Нет ничего более унизительного, чем просто ждать, убьет тебя следующей бомбой или произойдет чудо, и ты останешься в живых.

Совсем близко грохнуло так, что заложило уши, и я увидел, но не услышал, как Тюне что-то кричит. Он приблизился к самому моему уху и повторил:

— Сбили русский самолет!

Значит, это он взорвался. Наконец прилетели наши истребители, и скоро русские убрались.

Уже светало, я выбрался из укрытия. Успенская горела. Несомненно, целью бомбардировщиков был склад. Танки стояли замаскированные и почти не пострадали. Зато железнодорожная станция и пути были практически снесены с лица земли.

Склад с горючим, как ни удивительно, уцелел — здесь русские промахнулись. Что и не удивительно, учитывая, что прилетали они в темноте.

Зато, может быть, с досады, они уничтожили все более-менее заметные объекты Успенской — в том числе и зернохранилище. Я пришел туда, когда солнце только-только поднялось над горизонтом и еще не прекратило бесполезных попыток пробиться сквозь тучи. На месте зернохранилища осталась разрытая земля, в которой смешались в кучу останки людей и разрушенные строения. Весь лагерь военнопленных — тысяч десять человек, если не больше, — был превращен в однообразное месиво.

Я смотрел на это дело рук человеческих и искал в себе хоть каких-то чувств. Тюне, человек простой, чуть ли даже не из народа, блевал где-то в кустах. А я ничего не ощущал. Может быть, я просто отказывался верить тому, что увидел.