В доме всего одна гостиная с панорамным окном, выводящим во двор — зеленый газон и небольшой квадратный пруд, — затем столовая, на втором этаже под двускатной черепичной крышей спальни и кабинет. Классический стиль, никаких вульгарных излишеств. Здесь уютно, тихо, да и соседи очень милые респектабельные люди: бывший актер немого кино Гарри Пиль, бергасессор и советник горного министерства в отставке Вильгельм Хёллинг, пожилые фабриканты и представители «старой» богемы, не доставляющие никакого беспокойства.

Из всех многочисленных привилегий рейхсминистра с очевидным удовольствием я принял немногие, в частности седан-кабриолет «Хорьх 951А» из гаража рейхсканцелярии со стодвадцатисильным двигателем — люблю хорошую технику, а этот автомобиль целиком соответствовал понятию «технологическая мечта». Водить я предпочитаю сам, пускай это категорически запрещено грозными инструкциями службы безопасности: за рулем машин высших чиновников обязаны сидеть профессионалы!

Между прочим, недавно Мартин Борман в очередной раз нажаловался фюреру — господин Шпеер отказывается подчиняться общим требованиям! Гитлер при встрече меня чуть пожурил, но оставил кляузу рейхсляйтера без последствий: некогда я возил канцлера из Веймара в Мюнхен, и фюрер доверял свою жизнь именно мне, а не личному шоферу.

От машины сопровождения с обязательной охраной отвертеться не удалось, но это было зло привычное: вечером я сам открывал ворота ограды поместья, загонял «Хорьх» в гараж, исходно пристроенный слева от фасада виллы (гараж минувшей зимой пришлось расширить, поскольку новый автомобиль помещался в нем не без труда), после чего сотрудники СД вежливо мне козыряли и оставляли в покое до утра — обычно я выезжал в министерство без четверти восемь. Если, конечно, не считать чрезвычайных ситуаций, теперь возникавших с пугающей регулярностью…

Моя жена Маргарет все еще лежала в клинике «Шарите» — наш четвертый сын появился на свет всего неделю назад, после родов возникли непредвиденные, но не фатальные осложнения и доктора настояли на том, чтобы супруга его превосходительства и младенец остались под наблюдением.

Со старшими детьми оставались спешно приехавшая из Мангейма бабушка, моя мать, и домоправительница, Дагмар Кох — пожилая вдова с педагогическим образованием, которую мы наняли еще в 1939 году. Прочая домашняя прислуга была приходящей, я никогда не хотел держать в доме большой штат.

— Ты выглядишь уставшим, Альберт. Не знаю, как долго ты выдержишь такую нагрузку, — мама, госпожа Луиза Шпеер, расположилась в гостиной с книгой. — Дети поужинали и отправились спать. Фрау Кох тоже, у нее разболелась голова…

— Добрый вечер, — я легко поцеловал мать в щеку. — Ничего страшного, я с юности привык много работать. У вас никаких происшествий?

— За исключением летних каникул. Я бы предпочла, чтобы Альберт-младший, Хильда и Фриц проводили дни в школе. Я давно забыла, насколько это утомительно — пятеро детей в доме.

— Нас у тебя было лишь трое, — снисходительно усмехнулся я.

— Трое, — кивнула мама. — Кстати. Ты ведь сейчас большой руководитель, может быть, стоит подумать о судьбе Эрнста?

— Это его выбор, — твердо сказал я. — Если Эрнст решил выполнить свой долг перед Германией, останавливать его я не посмею.

Речь зашла о моем младшем брате, находившемся в действующей армии. Последнее письмо пришло в конце мая, Эрнст оказался на Восточном фронте, в 6-й армии Паулюса, пока пребывающей в бездействии.

Безусловно, я сумел бы помочь брату с переводом, например, во Францию или Голландию, но в его кратком послании не было ни малейшего намека на просьбу о послаблении как ближайшему родственнику рейхсминистра. Наоборот, он горел энтузиазмом, пускай ситуация на Востоке и продолжала оставаться напряженной, невзирая на все усилия по восстановлению инфраструктуры и регулярного снабжения войск.

Мать помолчала, глядя в сторону. Понимаю ее чувства, но… Но я не вправе решать за другого человека, даже за родного брата. А пользоваться в таком деликатном деле своим влиянием — тем более.

— На ужин датские тефтели в белом соусе, острые овощи и домашний хлеб, — ровно сказала госпожа Луиза. — Как хорошо, что тебе продукты привозят на дом, никаких продовольственных карточек. Я могу заказывать что угодно, без ограничений. Мы с отцом в Мангейме привыкли к карточкам… Может быть, скажешь, это однажды закончится? В газетах только и разговоров об огромных продовольственных запасах в занятых областях России. В 1918 году украинский хлеб спас нашу семью от голода.

Настала моя очередь выдержать неприятную паузу. Распределительную систему ввели сразу после начала Польской кампании, в сентябре 1939 года, сперва на мясо, птицу и масло, теперь в список входит аж шестьдесят два вида продовольственных товаров. Я понимаю, что это ненормально даже в условиях войны, но увы — данная сфера находится вне моей компетенции, все претензии к Рихарду Дарре как инициатору.

Впрочем, едва я вернулся из Праги в прошлом мае, как Дарре с грохотом покинул пост министра сельского хозяйства именно за невозможность обеспечить народ Германии продуктами — выведен из состава правительства личным указом фюрера. На его посту сейчас оказался Герберт Бакке, партийный деятель, статс-секретарь и группенфюрер — такой же дилетант, не придумавший ничего лучшего, как сделать ставку на вывоз продовольствия из оккупированных земель, без внятного плана развития сельского хозяйства в самом Рейхе.

Прав был Гейдрих: эту систему не сломать.

— Спасибо, — коротко сказал я матери. — Покушаю и посижу с документами в кабинете.

— Я сама готовила. Тебе всегда нравились домашние тефтели…

На отдых я отправился в час ночи, почувствовав, что глаза слипаются и больше нет никакой возможности прочесть ни строчки. В постели обнаружились две резиновые грелки с горячей водой — мама… Грустная привычка Первой мировой, когда холод был такой же страшной угрозой для маленьких детей, как и недоедание.

Заснул — как в омут провалился.

— Альберт, проснись! Проснись немедленно!

— Что?!

В спальне горит свет, возле кровати стоит мать в белом простеганном домашнем халате.

Оперся на локоть, пальцами левой руки протер глаза.

— Что стряслось? Сколько на часах?

— Половина четвертого, — коротко сказала мама. — Ты не слышал телефонные звонки? Аппараты по всему дому дребезжат уже четверть часа. Я подняла трубку. Там какой-то важный господин из Люфтваффе, я не поняла кто, но он немедленно, немедленно требует тебя… В кабинете.

— Да что же делается, — сквозь зубы просвистел я, и не одеваясь ринулся в кабинет. Беспокоить меня ночью можно только в случае совсем уж катастрофических событий.

Больно зацепил ступней о порожек, выругался так, что непроизвольно покраснел: мать, как добрая прихожанка, с детства приучила к тому, что браниться грешно.

— Да?! Шпеер на проводе! Слушаю?!

— Наконец-то, Альберт! Это Мильх. Через полчаса в Темпельхофе, самолет готов!

— Эрхард? Какого черта…

— Массовый налет на Бремен, — резко перебил меня фельдмаршал. — Альберт, это серьезно. Очень. Боюсь, куда хуже, чем бомбардировка Кёльна три недели назад. Жду тебя незамедлительно!

Длинный гудок. Линия разорвана.

— Неприятности? — мать, остановившаяся в дверях, положила ладонь на сердце.

— Англичане, — коротко сказал я. — Англичане бомбили Бремен. Прости, мне сейчас же нужно уехать. Мама, вот что… Если что-нибудь случится, наличные деньги и необходимые документы в этом сейфе. Денег много.

Я кивнул в сторону несгораемого шкафа в углу и набросал на бумажке несколько литер и цифр.

— Это шифр замка. Маргарет и мой душеприказчик, адвокат Вольф, его тоже знают. Вы с отцом и… И дети не пропадете.

Мать промолчала. Проводила меня взглядом.

На сборы ушло десять минут. Ничего лишнего с собой. Одеться, схватить старый саквояжик с гигиеническими принадлежностями, всегда стоящий наготове, спуститься в гараж.