Волна сокрушительной боли накрыла Эвриха, и он на некоторое время оглох и ослеп. Так больно ему было лишь в Вечной Степи, во дворе Зачахарова дома, да ещё в тот миг, когда люди в масках, сбив его с ног, принялись топтать ногами. Вероятно, сам того не желая, он здорово досадил им, и все же непонятно было, почему ни у одного из них не хватило сострадания перерезать ему горло. В конце концов, уж этой-то милости он мог ожидать от Всеблагого Отца Созидателя, учитывая, сколько раз ему, исцеляя недужных, приходилось захлебываться чужой болью…

Он очнулся от боли и подступавшей тошноты. Привыкнуть или, вернее, приспособиться к боли ему кое-как удалось, но тошнота — это было уже слишком. И виноваты в ней были его сердобольные спутники, решившие допускать к нему всех желавших проститься с чудо-лекарем перед откочевкой. Точнее, виноваты были айоги, полагавшие, что вернуть бодрость духа ему помогут камлания их шамана, а ещё точнее — он сам совершил ошибку, согласившись отхлебнуть из бычьего рога глоток молока, смешанного с кровью и медом.

Не надо ему было пить этой бурды, подумал аррант и тихо позвал:

— Афарга! Дай мне мою сумку.

Впрочем, может статься, это и к лучшему, что он пригубил дружеский кубок. В его сумке найдется средство не только от рвоты, но и от боли. Негоже врачевателю являться перед Богами Небесной Горы в блевотине и корчах. Ведь в конечном-то счете лишь от него самого зависит, уползет ли он из этого мира, харкая кровью, в пролежнях и нечистотах, или удалится достойно: благодарно улыбаясь и радуясь тому, что успел узнать, увидеть, прочувствовать и пережить.

— Афарга! Тартунг! — снова позвал он чуть погодя, удивляясь, почему столь простое решение не приходило прежде ему в голову.

Эврих нетерпеливо приподнялся на локте и со стоном рухнул на постель. Он почувствовал, как внутри него обрываются какие-то тонкие нити, отзываясь во всем теле то острой ножевой болью, то тупым болезненным эхом. Ему казалось, что не только сам он превратился в сплошной ком боли, но и все вокруг соткано из нее. Он слышал её шипение, ощущал её вкрадчивые и безжалостные прикосновения. Он потел ею, вдыхал её и выдыхал, отравляя страданием все, что его окружало. Это было невыносимо. Этому надо положить конец, но на зов его никто не откликался, а самому ему было не добраться до заветной сумки…

— Афарга! — позвал он в третий раз, погружаясь в омут болезненного небытия, из которого несколькими мгновениями позже его извлек тревожный звон множества маленьких колокольчиков. Тонкому звону колокольчиков вторил негромкий и низкий рокот барабана, заставивший сердце Эвриха забиться чаще. Один за другим стали вспыхивать светильники, рассеивавшие окружавшую тьму, потом чьи-то сильные руки подняли его и, несмотря на слабые протесты, усадили, оперев спиной о сложенные горкой кожаные подушки.

«Что ещё задумали эти неугомонные? — с раздражением подумал он. — Неужели так трудно было оставить меня в покое и выполнить единственное мое желание — дать мою сумку с лекарскими принадлежностями?»

В следующее мгновение, однако, барабан зарокотал громче и чаще, в воздухе поплыл аромат неведомых благовоний, а далекий звон колокольчиков, вырезанных из поющего дерева, приблизился. Эврих уже догадывался о том, что должно произойти, и все же пропустил момент, когда из глубины шатра выступила Афарга, похожая на ожившую скульптуру, вырезанную из черного, покрытого сверкающим лаком дерева. Плавные, струящиеся движения девушки как будто не совпадали со звуками барабана, а сама она не обращала на арранта ни малейшего внимания, занятая разговором со своими Богами, который вела языком тела. Выплыв к центральному столбу шатра, она замерла, глядя в пламя большого светильника, затем что-то дрогнуло в её отрешенном лице, тело затрепетало, мускулы начали перекатываться под натертой маслом кожей в каком-то завораживающем ритме. Если бы статуя могла ожить, она оживала бы именно так, подумал Эврих, с удивлением чувствуя, что и с ним самим начинает происходить нечто странное, но разобраться в своих ощущениях не успел, зачарованный колдовской пляской пробуждающегося тела.

Мышцы танцовщицы медленно оживали одна за другой, словно распускающиеся цветы. Точеное тело было ещё сковано неким подобием сна, но, подобно бурлящей подо льдом воде, переполнявшие его силы рвались наружу, и вот с места сдвинулись ступни, дрожь прошла по бедрам, передалась животу, груди, рукам. Ломая корку оцепенения, запрокинулась голова… Неуверенные поначалу и как будто неуклюжие движения девушки начали убыстряться, теперь уже она походила на рожденную громким звуком или падением камешка лавину, несущуюся с горы, все ускоряя и ускоряя ход, сметая все на своем пути. Дремавшие в её теле силы, пробудившись, обретали все большую свободу. Мелкие шажки, плавные изгибы рук на глазах становились шире, увереннее, завершеннее…

Раскаты барабана заставляли её кружиться, извиваться, избавляясь от остатков невидимой паутины, от первоначального оцепенения. Гроздья колокольчиков издавали торжествующие, заливистые трели, между полузакрытыми веками таинственно мерцали полоски голубоватых белков, улыбка, раздвинувшая губы, казалась хищной и одновременно чувственной, манящей.

Гибкие руки взлетали, вычерчивая сложные, полные скрытого смысла фигуры, которым соответствовал прихотливый рисунок, составляемый короткими шажками и стремительным кружением, дополненный вращением бедер, игрой мышц сильного живота, покачиванием плеч…

Эврих подался вперед, забыв о снедавшей его боли и тошноте. Он чувствовал, как переполнявшие танцовщицу силы вливаются в него, волнуют кровь, будоражат, изгоняя слабость и мысли о смерти. С удивлением и радостью ощущал, как поднимается в нем жаркая и жгучая волна энергии, смывая душевную и физическую усталость, обиды, разочарования и беспросветную, сладостно-мучительную тоску. Как попавшую в бурное течение реки щепку, его крутило, кружило, несло куда-то вперед, сдирая о камни коросту отчаяния, грязь безнадежности, разъедающую гниль жалости к самому себе.

Танец все длился и длился: колдовской, живительный, возрождающий — и Эврих не заметил, как к гудению и грохоту барабана, к волнующему перезвону выточенных из поющего дерева колокольчиков присоединились ударившие по стенам шатра струи долгожданного ливня, означавшего наступление сезона дождей.

Эврих быстро шел на поправку, однако Газахлар, вернувшись от Спящей девы ни с чем, не стал дожидаться его окончательного выздоровления. Навестив своего лекаря и секретаря, он оставил Хамдана с Аджамом оберегать его и продолжил путь к Слоновьим горам. О чем говорил он с аррантом перед отбытием, никто не слышал, но Тартунг с Афаргой знали, что телохранителям ведено было глаз со своего подопечного не спускать и отправляться вдогонку за Газахларом, как только Эврих будет в состоянии вынести тяготы путешествия. Арранту, естественно, было известно об этом распоряжении, и, может быть, именно поэтому он все ещё жаловался на боли в отбитых внутренностях и почти не вылезал из шатра, приводя в порядок записи и бренча вечерами на старенькой дибуле, ежели просили его спеть заглянувшие на огонек озерники.

Кочевники разъехались, и Тартунгу пришлось отказаться от мысли отыскать и жестоко покарать обидчиков своего господина, о чем сам Эврих ничуть не печалился. Нежелание чудака-арранта мстить своим недругам удивляло не только Афаргу и Тартунга, но и Хамдана с Аджамом. Телохранителям это было на руку, и они держали свое недоумение при себе. Афарга вообще дичилась арранта и не заговаривала с ним без особой нужды, зато Тартунг изводил его вопросами и догадками до тех пор, пока между ними не состоялся весьма примечательный разговор.

— Злой язык, который не был наказан утром, совершит недоброе вечером, — начал Тартунг с известного в Мванааке присловья. — Разве твоему народу чужд закон воздаяния? Если ты не желаешь ответить ударом на удар, злом на зло, то, может статься, когда-нибудь и на сделанное тебе добро не ответишь добром?