Во-вторых, красавец аррант слыл на родине известным развратником: совратителем, прелюбодеем, растлителем малолетних, мужеложцем и т. д., и т. п. За что опять же был объявлен вне закона. Бежал от возмездия и, объявившись в Мванааке, продолжал распутничать пуще прежнего. Обходительные манеры, приятная наружность и даже шрам на левой щеке способствовали тому, что история эта начала передаваться из уст в уста, обрастая такими живописными и правдоподобными подробностями, что, слушая ее в изложении Малаи, Эврих попеременно то бледнел, то краснел, то ругался, то хохотал до слез. Нжери, естественно, выслушав эту байку пяток раз от словоохотливых и сердобольных форани, должна была отнестись к ней несколько иначе. И басни о новых похождениях ее неутомимого, как она знала доподлинно, любовника не могли не привести к тому самому скандалу, который и разразился на заданном Газахларом пиру.
В-третьих, и это было, пожалуй, самым скверным, Эврих обвинялся в колдовстве. Ни опровергнуть, ни доказать это было невозможно, и Небожителям, не говоря уже об исцеленных аррантом слугах, рабах и ремесленниках, было, разумеется, совершенно безразлично, каким образом он избавил их от страданий. О различиях между магией и врачебным искусством спорили и не приходили к единому мнению и лекари и маги, хотя вопрос этот до недавнего времени представлялся Эвриху надуманным и несерьезным. Но его собственное, равно как и мнение излеченных им людей на этот счет вряд ли повлияет на имевшего зуб на колдунов императора, когда какой-нибудь соглядатай или «доброжелатель» из гильдии лекарей подаст ему грамотно составленную бумагу, изобличающую арранта во всех подлинных и мнимых прегрешениях. Что еще хуже, подметное письмо подобного содержания уже, видимо, дошло по назначению, поскольку Михманган, обещавший спасшему его глаз Эвриху выхлопотать для него разрешение на выезд из Мавуно, сделать этого, по не зависящим от него причинам, не сумел.
Когда Эврих, безошибочно уловив запах жареного, пришел к выводу, что пришла пора прощаться с Городом Тысячи Храмов, и напомнил Михмангану из клана Печального Зайца о данном обещании, тот был искренне рад услужить ему. Однако уже через четыре дня с убитым видом признался, что в имперской канцелярии имеется специальное письменное распоряжение, согласно которому аррант включен в список лиц, коим покидать Мавуно строжайше запрещено. Велик ли этот список и чего ради он составлялся, Михманган не знал, да это, собственно говоря, и не имело значения. По доброте душевной он принялся уверять Эвриха, что на месте Кешо тоже запретил бы выпускать из империи чудо-лекаря, но верилось в это с трудом. Хотя, с другой стороны, непонятно, почему император попросту не приказал свернуть заморскому колдуну шею, едва прознав о его существовании.
Как бы то ни было, надежда покинуть Город Тысячи Храмов чинно и благородно развеялась, и, отправляясь в особняк, носящий поэтическое название «Приют влюбленного звездочета», Эврих рассчитывал переговорить с его хозяином, ежели обстоятельства будут тому благоприятствовать, об ином способе распроститься со столицей Мавуно. Дело в том, что Дархаш, пригласивший арранта к своей дочери, был одним из трех таможенных чиновников, ведавших досмотром уходящих и приходящих в столицу кораблей, и если бы захотел, то, верно, отыскал бы капитана торгового судна, направляющегося в Фухэй, Умукату или Дризу, который за щедрое вознаграждение согласился бы закрыть глаза на присутствие лишнего человека на борту своего корабля.
Перспектива покидать Мванааке тайком не слишком прельщала Эвриха, ибо это означало, что ему придется расстаться со своими бесценными тюками, которые он, взамен использованных целебных снадобий, непрерывно пополнял местными травами, смолами, кореньями и прочими компонентами, необходимыми для изготовления лекарств, книгами и свитками. Это было бы настоящим несчастьем, хотя и тут оставалась возможность списаться впоследствии с Газахларом, дабы выкупить их. Хотя на это, разумеется, потребовалось бы затратить немало времени и денег. Пришлось бы еще, дабы избавиться от опеки телохранителей, подсыпать в их питье снотворного порошка, чего делать Эвриху очень бы не хотелось, но ничего лучшего он придумать не мог и утешал себя мыслью, что Газахлар не будет взыскивать с них слишком строго за его побег. Да и Хамдан с Аджамом, к которым он успел искренне привязаться, когда гнев их остынет, признают за ним право на маленькую хитрость, примененную ради спасения жизни и обретения не призрачной, а подлинной свободы…
В общем, вступая в ворота «Приюта влюбленного звездочета», Эврих приготовился к охмурению и, если потребуется, к торгу с Дархашем и, увидев подле хозяина особняка крепыша Мфано, испытал чувство острого разочарования. Дважды уже бывший домашний лекарь Газахлара, под благовидным предлогом желания посоветоваться с коллегой по поводу тяжелого состояния больного, пытался представить его невеждой и самозванцем, и дважды Эвриху ценой невероятных усилий удавалось оттащить умирающих от края небытия. Причем второй раз, утаскивая мальчугана лет пяти буквально с порога обители Хаг-Хагора, он явно переоценил свои силы: потерял сознание и ослеп на полтора суток, чем изрядно напугал телохранителей, вынужденных нести его в «Мраморное логово» в одолженном у отца мальчишки паланкине. В конечном счете ему следовало благодарить Мфано за то, что он поспел вовремя и к старухе, подавившейся куском мяса, и к отравившемуся какой-то дрянью пацану, но подобное везение не может длиться бесконечно. И ежели Мфано с коллегами будут вешать на его шею всех умирающих, за ним и в самом деле укоренится слава трупных дел мастера.
Такни — дочь Дархаша — была коренастой, плотно сбитой девицей с круглым милым лицом, искаженным в настоящее время страданием. От нее несло жаром, как от раскаленной печки, она охала, стонала и, никого не узнавая, металась на широкой постели с тех пор, как, придя из купальни, почувствовала себя скверно и прилегла отдохнуть. О причинах ее недомогания никто не знал, а Мфано, если и было ему что-то известно, молчал с самым многозначительным и скорбным видом.
«Этот подонок собственную дочь готов был бы уморить, только бы выставить меня невежей и самозванцем!» — с гневом подумал Эврих, склоняясь над больной, стонавшей так жалобно, будто наглоталась горячих углей, продолжавших жечь ее изнутри.
Осмотр Такни дал не слишком много. Причина сжигавшего ее жара оставалась для арранта загадкой, а возникшие предположения ровным счетом ничего не стоили, ибо, кроме чудовищно частого сердцебиения и какой-то странной сыпи по всему телу, зацепиться было решительно не за что Ну разве что еще упоминание Дархаша о том, что недуг дал себя знать сразу же после посещения купальни, хотя и до этого она жаловалась на слабость и недомогание. Но этого мало, слишком мало!
— Я не могу лечить твою дочь без подробного описания ее состояния в последние дни. Расскажи мне все, что знаешь, или позови тех, кто ей прислуживал, — обратился он к дородному растерянному и испуганному Небожителю.
Дархаш явно колебался, но в конце концов, пожав плечами, сказал, что не видел дочь полтора года, с тех пор как его жена уехала в дальнее поместье, дабы родить там наследника, и увезла Такни с собой. За это время он подыскал для дочери достойного жениха и распорядился, чтобы домашние возвращались в Мванааке. Такни приехала с обозом четыре, нет, пять дней назад и передала Дархашу письмо от жены, обещавшей появиться через пару седмиц и взять на себя подготовку к предстоящей свадьбе…
— Про жену и свадьбу не надо, — остановил оксара Эврих и, видя, что о дочери тому рассказать больше нечего, предложил: — Быть может, мне стоит поговорить со служанками, которые ухаживали за Такни в «Приюте звездочета» и в дороге?
— Н-не знаю… — с усилием выдавил из себя Дархаш, не глядя на арранта. — Сопровождавшая ее девка несет такой вздор, что и слушать тошно. Я думаю, Такни не захотела бы…
— Позови ее, почтеннейший. Мы тратим время попусту, а сердце твоей дочери того гляди вырвется из груди, и я не знаю, чем ей помочь.
