В новом центре изучения Талмуда, ешибе литовского городка Воложин, основанной в 1803 г., этому новому методу уделялось особое внимание со стороны его основателя, раввина Хайима Воложинера, ученика Гаона. Ешиба Воложина воспитала целое поколение ученых и раввинов «в духе Гаона». В этих кругах можно было обнаружить даже известную терпимость к анафематствованным «светским наукам», хотя эта терпимость ограничивалась областью математики и отчасти естествознания. Гаон, который в свободное время занимался математическими упражнениями, разрешил своему ученику Боруху Шкловером опубликовать еврейский перевод «Геометрии» Евклида (1780 г.). Однако страх перед философией был так же велик, как и прежде, и несовместимость свободных исследований с иудаизмом считалась нерушимой догмой. Еврейское сознание продолжало двигаться в узком диапазоне «четырех локтей Галахи» и было обречено на бесплодие. В течение всего этого бурного периода, растянувшегося более чем на четверть века, раввинизм, кроме Гаона, не выдвинул ни одного сколько-нибудь крупного литературного деятеля, ни одного писателя с широким кругозором. Казалось, что дух оригинальности покинул его.
Среди хасидов того периода можно было обнаружить большую продуктивность, хотя в отношении оригинальности они значительно уступали предшествующей эпохе Бешта и его первых апостолов. Наряду с торжествующим практическим цадкизмом, торгующим чудесами и процветающим на доверчивости масс, мы наблюдаем в известной степени продолжающееся развитие хасидского учения по линии, заложенной Бештом. На Севере распространялась новая хасидская теория, стремившаяся приспособить эмоциональный пиетизм Бешта к «интеллектуализму» литовских схоластов. Создатель этой доктрины, рабби Шнеор Залман, герой религиозной борьбы, описанной в предыдущих главах, пытался рационализировать хасидизм, который проявлял решительную склонность к принципу credo quia absurdum сидеть. В руках автора Tanyo экстаз чувств трансформируется в экстаз мышления. Иногда он говорит о познании Бога словами, достойными Маймонида. Излишне говорить, что рабби Залман отвергает культ цадиков в вульгарной форме чудотворства, которую он принял на Юге.
На юге, точнее говоря, на Украине, хасидизм упорствовал в проторенной колеи. Два его столпа, Леви Ицхок (Исаак) из Бердичева (умер в 1809 г.) и Нохум (Наум) из Чернобыля (умер в 1799 г.), продолжали поддерживать традиции Бешта. Бывший, автор Кедушат Леви (1798 г.), проявляет в своих работах подлинный пыл хасидской веры, без ее болезненного экстаза. В личной жизни этот вождь волынского хасидизма был воплощением милосердия, распространявшегося как на еврея, так и на нееврея. Многие популярные легенды рассказывают о его исключительной привязанности к смиренным и страждущим. Цадик Нохум из Чернобыля, который был странствующим проповедником в Киевской губернии, делал в своих проповедях особый акцент на элемент Каббалы. К концу своей жизни он был прежде всего цадиком типа «практик» и «чудотворец» и основал «чернобыльскую династию цадиков», которая до сих пор широко разветвлена на Украине.
Совершенно особняком стоит фигура подольского цадика и мечтателя Нахмана Брацлавского (1772-1810), правнука Бешта. Одаренный глубоко поэтическим складом ума, он отверг проторенные тропы профессиональных «Праведников» и пошел своей дорогой. Целью, к которой он стремился, было возвращение к детской простоте учения Бешта. В 1798-1799 годах Нахман совершил паломничество в Палестину, как раз в то время, когда армия Бонапарта шла по Святой земле, а по дремлющему Востоку пронесся порыв ветра из бушующей Европы. Но подольская молодежь прислушивалась только к шепоту из гробниц великих учителей-каббалистов, рабби Шимона бен Йохая и Ари, и к речам живых цадиков, поселившихся в Тивериаде. По возвращении в Европу Нахман поселился в Брацлаве и стал главой группы подольских хасидов. В своем близком кругу он имел обыкновение проповедовать или, вернее, размышлять вслух о царстве духа, об общении цадика со своей паствой в религиозном экстазе. Он говорил эпиграммами, иногда облекая свои мысли в форму народных сказок. Он написал ряд книг, в которых постоянно подчеркивал необходимость слепой, бесхитростной веры. Философию он считал разрушительной для души; Ему были ненавистны Маймонид и рационалисты. Незнакомое берлинское «просвещение» наполняло его сердце таинственным трепетом. Жизнь Нахмана оборвалась преждевременно. В окружении поклонников он умер от чахотки в Умани в возрасте тридцати восьми лет. До сих пор его могила служит местом паломничества «брацлавских хасидов».
Однако средний цадик того типа, который в тот период принял определенную форму, был в равной степени далек от сложности рабби Залмана и простоты рабби Нахмана. В целом цадики все дальше и дальше отходили от своей миссии религиозных учителей и становились все более и более «практикующими». Окруженные сонмом восторженных поклонников, эти «посредники между Богом и человечеством» умели обращать слепую веру масс во благо. Они разбогатели на дарах и подношениях своих поклонников, жили во дворцах, во многом подобно польским магнатам и церковным сановникам. «Суд» внука Бешта в Меджибоже, Борух Тульчинского (1780-1810), отличался особой пышностью. У Боруха даже был свой придворный шут Гершель Острополер, известный герой народных анекдотов.
В первоначальных польских провинциях, впоследствии включенных в состав Варшавского герцогства, главнокомандующими хасидской армии были два цадика, раввин Исраэль из Коженица и раввин Якоб Ицхок (Исаак) из Люблина. Эти два ученика «апостола» Бэра Межерича стали пионерами хасидизма на берегах Вислы к концу восемнадцатого века. В конце своей карьеры — оба умерли в 1815 году — над всей Польшей развевалось знамя хасидизма.
Ветры западной культуры едва ли имели возможность проникнуть в это царство, защищенное двойной стеной раввинизма и хасидизма. И все же кое-где на поверхности общественной жизни можно разглядеть пену волны с далекого Запада. Из Германии свободомыслящие «берлинцы», как называли этих «новых людей», двигались к границам России. Он облачился в короткое немецкое пальто, отрезал пряди ушей, сбрил бороду, пренебрегал религиозными обрядами, говорил по-немецки, или «на языке земли», и клялся именем Моисея Мендельсона. Культура, знаменосцем которой он был, была довольно поверхностным просвещением, затрагивавшим скорее внешность и форму, чем ум и сердце. Это был «Берлинердом», предвестник более сложной Хаскалы следующего периода, который был импортирован в Варшаву в течение десятилетия прусского владычества (1796-1806). Контакты между столицами Польши и Пруссии дали свои плоды. На улицах Варшавы появлялся еврейский «денди» Берлина, и нередко длинный халат польского хасида робко уступал место немецкому пальто, символу «просвещения».
Наряду с этой внешней ассимиляцией предпринимались также попытки копирования литературных моделей прусского еврейства. В 1796 году еврей-мендельсонец по имени Жак Кальмансон опубликовал в Варшаве французскую брошюру под названием Essai sur l'état. Actuel des Juifs de Pologne et leur perfectibilité, посвящая прусскому министру Хойма, проводившего еврейские реформы в польских провинциях Пруссии. Брошюра содержит описание положения польского еврейства того времени и план его улучшения. Рассказ довольно поверхностный, состряпан по проверенному западному рецепту. По мнению автора, беда евреев заключается в их отделении от окружающих народов, а счастье — в слиянии с ними. Схема реформы, предложенная евреем Калмансоном, мало чем отличается от польских проектов Бутримовича и Чацкого. Он в равной степени выступает за ослабление раввинистической и кагаловской власти, за искоренение хасидизма и цадкизма, за введение немецкой одежды, за бритье бород, за учреждение немецких школ и вообще за культивирование «гражданственности».
Образ берлинской моды был покрыт парижским лоском, когда вскоре после этого (1807-1812 гг.) по приказу Наполеона возникло Варшавское герцогство. Теперь прозвучала новая нота. Группа парижских «денди» претендует на равные права в качестве компенсации за то, что они изменили свою одежду и свое «нравственное поведение». Даже респектабельные представители варшавской еврейской общины именуют себя в своем ходатайстве в Сенат «членами польского народа Моисеева толка», копируя последнюю парижскую моду, ходившую во времена наполеоновского Синедриона. Это была первая, хотя еще наивная и бесхитростная попытка обеспечить «переход» от еврейской нации к польской, зародышу будущих «поляков ветхозаветного толка».
